Почему Россия не Европа

В минувший уик-энд в Москве, в Зверевском центре современного искусства, прошел фестиваль верлибра. Или, как его называют организаторы, свободного русского стиха. Смысловая нагрузка тут возложена не на «свободный» — нынче этой банальностью в литературе никого не привлечешь, а на «русский». Однако ситуация мне представляется отнюдь не русская, а североамериканская.

Поскольку то, что наблюдалось на фестивале, отчетливо напоминает судьбу американских индейцев, в силу исторических обстоятельств оказавшихся в резервациях. За два дня на фестивале выступили почти сто верлибристов — ну, то есть поэтов, которые в своем творчестве не используют наработанные в России за два с лишним века каноны силлабо-тонической версификации. Пишут без рифмовки и без четкого чередования ударных и безударных слогов, которое стиховеды называют причудливыми именами: ямб, хорей, дактиль, амфибрахий, анапест...

На мысль о резервации наводила ситуация в зале, где все это происходило. Нет, интересные и талантливые стихи, конечно, были. Правда, большая часть прозвучавшего, к сожалению, эстетически была слабовата, а то и откровенно слаба. Однако это свойственно и «обычным» поэтическим фестивалям, где читают «обычные», с российской точки зрения, стихи. То есть рифмованные.

Существенное различие состояло в том, что на фестивале верлибра не было ни одного «постороннего» человека. Ни одного зрителя, который не писал бы стихи. Собрались лишь одни поэты-верлибристы.

Разительный контраст с рифмованной поэзией. Вот, скажем, поэтесса Вера Полозкова — vero4ka — по сравнению с периодом «Живого Журнала» настолько выросла и заматерела, что стала прямо-таки реинкарнацией Эдуарда Асадова. Успех совершенно бешеный. По количеству публики она, конечно, немного проигрывает шестидесятникам: стадионы не собирает. Но в залы полторы-две тысячи ее поклонников зачастую набиваются. А вот по коммерческой составляющей она уже давно переплюнула и Евтушенко с Вознесенским. За билет в амфитеатр надо платить до семи с половиной тысяч, за партер придется выложить все пятнадцать. Это в помпезных залах. Но и в самых депрессивных регионах стоимость билетов ниже тысячи рублей не опускается. Как говорится, бренд.

Признанный не только в России, но и в мире живой классик верлибра Вячеслав Куприянов вряд ли соберет больше пятидесяти. И не рублей, а человек.

О чем свидетельствует безраздельное господство рифмованной поэзии на территории Российской Федерации? В то время как западнее — в Европе — поэзия уже давно существует только в форме верлибра. Ответ очевиден. Множество поэтов, не отступающих от принципов силлабо-тоники, утверждают, что Россия — это Европа. И сами же себе противоречат, сочиняя стихи невиданным и не слыханным для Европы способом.

Надо сказать, что дело обстоит еще трагичнее: Россия — это даже и не Россия. То есть не европейская ее часть. Сердце нашей поэзии находится за Уральским хребтом. Ну, а эстетические пристрастия в значительной степени передают сущность менталитета.

Вряд ли можно отрицать, что декламация регулярных стихов схожа с шаманскими практиками. Циклическое повторение ударных и безударных звуков, рифмовка окончаний строк — все это оттуда, из-за хребта. На гипнотический эффект работает и жестикуляция, и закатывание глаз в особо эмоциональных местах, и распевно-завывающие интонации.

Могла ли русская поэзия пойти по европейской столбовой дороге? Существует несколько экспериментальных попыток у Пушкина. Например, «Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником два года...». Ритмический рисунок тут, конечно, очевиден, но рифмой Александр Сергеевич пренебрег.

Однако одно дело — изучать заморскую поэзию по книгам, и совсем другое — оказаться в Европе и живо общаться с носителями этой поэзии. Как известно, у Пушкина шенгенской визы не было. Поэтому на верлибр он «не пересел».

Теоретики русского верлибра выдвигают в качестве родоначальника жанра Тургенева. «Как хороши, как свежи были розы...», «О, великий, могучий, правдивый и свободный...». Тут как бы все сходится: и верлибры прекрасные, и Иван Сергеевич изрядно по Европам поколесил, то есть напитался духом свободного стихосложения.

Однако и он не смог перебороть российскую косность. Вот что пишет Джулиан Барнс в рассказе «Вспышка»: «Потом, когда молодежь потребовала танцев, он показал парижскую новинку. Скинул пиджак, засунул большие пальцы себе под мышки и пустился выделывать коленца — вскидывал ногу, мотал головой, тряс седой шевелюрой под хлопанье и одобрительные возгласы; хватал воздух, вскидывал ногу, хватал воздух, вскидывал ногу, пока наконец не рухнул в кресло без сил. Номер имел большой успех. Толстой записал в своем дневнике: “Тургенев cancan. Грустно”».

То есть не только сам танец, но и сам строй европейской культуры категорически не принимал Лев Николаевич — зеркало не только русской революции, но всей русской культуры со всеми ее плюсами и минусами, вершинами и недочетами. Короче, Толстой верлибр не конституировал. В связи с чем «правильные» поэты продолжают увлеченно бить в бубен, доводя себя до экстаза. А самые сильные шама... простите, поэты доводят до экстаза слушателей. Кто — двоих-троих, а кто и многотысячные залы.

Поэтому у славистов в Европе существует устойчивое мнение о том, что Россия — это vodka, balalayka, медведи на улицах и силлабо-тоника.