Наглые наезды на искусство

Съезд Союза театральных деятелей (СТД) прошел своим чередом. Представители провинциальных и не очень театров привычно жаловались на жизнь: где-то в зрительном зале ощущается запах канализации, где-то молодые актеры покидают город, и везде не хватает денег, чтобы с этими (и другими) бедами справиться. Председатель СТД Александр Калягин, руководящий этим союзом с 1996 года, внимательно слушавший жалобщиков, — единогласно избран на новый пятилетний срок. Единственной неожиданностью стала речь Константина Райкина, который заговорил не на хозяйственные, а на культурно-политические темы. И высказался так пылко, что стало ясно — у худрука «Сатирикона» терпение лопнуло.

«Меня очень тревожат — я думаю, как и вас всех, — те явления, которые происходят в нашей жизни. Эти, так сказать, наезды на искусство, на театр, в частности. Эти совершенно беззаконные, экстремистские, наглые, агрессивные, прикрывающиеся словами о нравственности, о морали и вообще всяческими, так сказать, благими и высокими словами: "патриотизм", "Родина" и "высокая нравственность". Вот эти группки оскорбленных якобы людей, которые закрывают спектакли, закрывают выставки, нагло очень себя ведут, к которым как-то очень странно власть нейтральна — дистанцируется».

Понятно, что на Райкина произвели впечатления два события, случившиеся подряд: история с закрытием выставки Джока Стерджеса в Центре братьев Люмьер и история с запретом показа мюзикла «Иисус Христос — суперзвезда» в Омске. И в том, и в другом случае, собственно, государственная власть вроде бы ни при чем: инициаторами митингов и пикетов становились некие общественные организации (в Москве — «Офицеры России», которые теперь от этой чести открещиваются, в Омске — «Семья. Любовь. Отечество», и до сих пор собой горды), а официально запретов вроде бы не было. И в Москве, и в Омске под давлением «сломались» организаторы событий. Но совершенно очевидно, что и в том, и в другом случае учреждения культуры не получили той поддержки от государства, на которую имели право рассчитывать. То есть, если кто-то заподозрил, что выставка американского фотографа нарушает законы РФ, прокуратура имела полное право запросить экспертизу и посмотреть, что там в этих Люмьерах происходит. Но никакого криминала в ней не было (что было установлено официально), а выставке пришлось закрыться. Так же и в Омске — несчастный мюзикл вообще идет с благословения патриарха. Полиция же в обоих случаях бездействовала, позволив действовать «оскорбленным». В результате возникает ситуация, когда не облеченный властью человек даже, а любой гопник с улицы, решивший объявить себя моралистом, может закрыть выставку, спектакль и вообще все, что ему в голову взбредет. Что, разумеется, на российских просторах открывает огромные возможности для нерядового заработка. Что-то в духе «господин директор театра, помогите нашей общественной организации, а то мы вашим спектаклем возмутимся».

Но Райкина волнует не только «гопническая» цензура, а возрождение цензуры как таковой. В России она запрещена законом, и в этом запрете знаменитый артист видит «величайшее событие векового значения в нашей жизни, в художественной, духовной жизни нашей страны». Слово «Тангейзер» им не было произнесено — но понятно, что сейчас все закрывающиеся в стране спектакли, вся дрожь под коленками региональных культурных властей обусловлена прежде всего воспоминанием о том, как был разгромлен новосибирский оперный театр. (О «Тангейзере» вспоминали и в Омске.) Спектакль, в котором никто — что было установлено судом — ничьи чувства не оскорблял. Но это не помогло директору театра, которого вышвырнули с работы. Инициатором скандала тогда стала группа православных граждан (не видевших обсуждавшийся спектакль), а поддержал эту группу местный митрополит (тоже театр не посетивший); то, что именно эту группу, а не театр, счел правой министр культуры, фактически говорит о введении цензуры.

«Церковь наша несчастная, которая забыла, как ее травили, уничтожали священников, срывали кресты и делали овощехранилища в наших церквях. Она начинает действовать такими же методами сейчас. Значит, прав был Лев Николаевич Толстой, который говорил, что не надо соединяться власти с церковью, иначе она начинает не Богу служить, а власть обслуживать», — горько заметил Райкин.

Тут важно, что против цензуры (церковной в том числе) выступает не кто-то из юных режиссеров-экспериментаторов или веселых циников среднего поколения. Они, разумеется, тоже против — но первые эту цензуру и не заметят (потому что «обеспокоенная общественность», хорошо соображающая в пиаре, появляется там, где много народу, локальные тусовки для немногочисленных ценителей ее не интересуют), а вторые обернут скандал себе на пользу. Театр Константина Райкина ни в коем случае не революционный театр; в нем здоровая доза развлечения, и после спектакля в гардеробе удовлетворенно звучит «хорошо отдохнули». Но это — театр человеческий, гуманный, и в ситуации, когда идеология снова начинает провозглашать первостепенность государства при второстепенности человека, — тоже попадает под удар. И Райкин это чувствует.

Он говорит о необходимости солидарности театральных людей. «Мы очень разобщены, мне кажется. Мы достаточно мало интересуемся друг другом. Но это полбеды. Главное, что есть такая мерзкая манера — клепать и ябедничать друг на друга. Мне кажется, это просто сейчас недопустимо! Цеховая солидарность, как меня папа учил, обязывает каждого из нас, работника театра — артиста, режиссера ли, — не говорить в средствах массовой информации плохо друг о друге. И в инстанциях, от которых мы зависим. Ты можешь сколько угодно быть не согласным творчески с каким-то режиссером, артистом — напиши ему эсэмэску злобную, напиши ему письмо, подожди его у подъезда, скажи ему. Но не надо в это вмешивать средства массовой информации и делать это достоянием всех».

Фактически призыв — «возьмемся за руки, друзья». Классика. Вот только замечательный актер и худрук любимого зрителями «Сатирикона» не упоминает одного важного обстоятельства: все чаще деятели театра говорят о коллегах недобрые (мягко говоря) вещи не из привычки к злословию (ну, театр, как известно, террариум единомышленников, в глаза — все гении, за глаза — бездари), но из соображений элементарной выгоды. Пирог усыхает, деньги уменьшаются (и государственные, и спонсорские), за них надо воевать. И вот уже директор успешного театра имени Вахтангова призывает разобраться с театрами неуспешными (позакрывать их, что уж там) — он наверняка же не имеет ничего личного против хуже продающих билеты собратьев. Чисто бизнес. И понятно, что, поскольку немедленного экономического расцвета в ближайшее время не предвидится, ситуация конкуренции за государственные деньги будет толкать морально неустойчивых директоров к монологам в министерских кабинетах в духе «возьмите у этого, дайте мне».

И вот тут стоит удивиться, что эту пламенную речь именно в данный момент произнес именно Константин Райкин. Потому что у него-то как раз сейчас — острейшая проблема с финансами: здание «Сатирикона» ремонтируется, труппа играет на съемной площадке, и аренда этой площадки съедает все ресурсы театра, им не хватает денег на выпуск премьер. «Сатирикону» нужна государственная помощь (о чем Райкин и упоминал совсем недавно) для того, чтобы в период ремонта жить и выпускать новые спектакли, а не еле-еле выживать. От многих и многих худруков и директоров в такой ситуации можно было бы ожидать монологов вполне сервильных. А тут человек выходит и говорит не про то, что в данный момент нужно лично ему, а про важное для всех — про профессию, про товарищество. Идеалист? Безусловно. Но как здорово, что такие люди еще есть на свете.

Анна Гордеева специально для «Ленты.ру»