Они и мы

Кажется, никакой национальной или религиозной специфики в деле Гюльчехры Бобокуловой нет: одна психиатрия. Ужасы эти случаются и случались — не то чтобы часто, но с некоторой регулярностью. «Рука, качающая колыбель» оказывается не просто забойным триллером, но и фактом отечественной судебной хроники. Что и говорить, работа няней — тяжелое, вредное производство. Социальная этническая, культурная, бытовая несхожесть делает эту работу тяжелее вдвойне.

Но национальное и религиозное — было. Не в самом преступлении, но в его театрализованном сопровождении: черные одежды, хиджаб, «аллах акбар», «ненавижу демократию», «я террористка, сейчас всех взорву» и так далее. А также в самом факте отрезания головы бедной четырехлетней больной девочки и использования ее в качестве реквизита для устрашения прохожих.

Безумная Гюльчехра вела себя, что называется, по образу и подобию террористов, ее психоз принял заранее уготованные формы и в оформлении убийства, и в сценарии действия: убивать и устрашать. На второй день трагедии заговорили, наконец, о том, что мать собиралась расстаться с няней: слишком много времени она молилась, слишком долго сидела в интернете, не обращая внимания на малышку. Конечно, покойнее думать, что «исламистский фактор» не ночевал в этой чудовищной драме, но, похоже, свести к одной только истории болезни не получится.

В этой истории все важно, и все, кто разбирает ее по косточкам, — правы. Как можно было три года не замечать душевной болезни? Как обезопасить свой дом, свое дитя от подобного? Какие медосмотры-справки-визы-ужесточения режима-бюрократические заборы помогут матерям, принимающим на работу среднеазиатских и северокавказских нянь, чувствовать себя в безопасности?

Никакие.

Вот на материнских интернет-форумах стон идет: «как же так? О Господи! У нас тоже няня-узбечка, и лучше ее нет!», «А у нас таджичка, и ребенок ухожен, обласкан, накормлен и в чистоте». И я знаю прекраснейших рабочих и уборщиц — в дачном поселке мало кто обходится без разовой подсобной помощи, почистить снег или вымыть дом к праздникам. Зовут их, негромких восточных людей, — и дело не в экономии. Они рядом, они исполнительны, они, как ни крути, наши бывшие соотечественники. Среди них встречаются и образованные люди. Сохраняя некоторую настороженность друг к другу, мы, кажется, вполне успешно сотрудничаем. Границы очерчены ясно. Ключ от калитки — всегда, от дома — никогда. Помочь в трудной ситуации (с полицией ли, с ФМС), дать денег сверху — непременно, но поселить трудовую семью в своем гараже — нет. Кажется, с помощью несложных правил можно выстроить отношения, в которых обе стороны сохраняют относительное достоинство и которые так легко принять за полноценную межкультурную коммуникацию.

Но что же между нами и ними происходит на самом деле? Или уже произошло? В чем мы не решаемся себе признаться?

Мы их боимся.

Они нас ненавидят.

Часто, очень часто — именно так.

Потому что, когда кроткий садовник включает телефон с характерными песнопениями — как их назвать, если я не могу, не смею спросить? — с очевидно религиозными песнопениями, — мы не об арабской музыкальной культуре думаем, увы. Мы вспоминаем «Аллах акбар», безумные глаза, взрывы, захваты заложников.

Рационально ты понимаешь, что ислам как таковой тут ни при чем, что сумасшедшие и экстремисты есть везде, что мусульманский мир страшно неоднороден и что твое напряжение называется бытовой ксенофобией, — но все равно холодок бежит за ворот. Он бежит, с ним ничего не поделаешь. Инстинкт, Его Величество. И страшно нам оттого, что мы не знаем, как с этим страхом быть.

Правовой экстремизм нам претит, при словах «депортация» и «полицейский надзор» мы, как минимум, морщимся — и это тоже Инстинкт. Мы знаем, как легко маленькая незаслуженная репрессия превращается в огромную дискриминацию, как гонения на мусульман легко могут перейти в «бей жидов», к гонениям на инакомыслящих совсем другого толка и так далее. И мы, конечно, давим в себе Инстинкт Номер Один. Мы бесконечно и безжалостно иронизируем над тем, как сытые и защищенные бюргеры боятся бесправных и полуголодных мигрантов, — и порой даже успешно, Инстинкт Номер Два может снова восторжествовать. Но потом взрывается самолет с двумя сотнями питерских отпускников и выходит к метро безумная Гюльчехра со своим кровавым конферансом. И сколько бы ни говорил нам здравый смысл, что это события разного поля, мы ощущаем их иначе.

Боимся мы их также и потому, что видим, как крепчает их сообщество. Не только в городах, но и в пригородах. При каждом поселке стайка таджиков или узбеков. И как бы ни были милы и услужливы конкретные Али и Зухра, их ненависть к нам — находящаяся на поверхности или где-то глубоко внутри — вполне понятна. Они долгие годы живут в нищете, наблюдая наше благополучие. Румяные и сытые, мы выскакиваем из наших квартир и дач, от нас пахнет домашним теплом. А они скребут наши дворы за треть положенной зарплаты, с вечно серыми, мучнистыми лицами от полуголода и недосыпа в бараке или бытовке, где хозяева не разрешают включить обогреватель.

Да, да, именно так. В массе своей они нами угнетены, и ненависть в этой ситуации — понятное чувство. В поселках к ним лучше относятся, а в городах — это рабы, живущие ниже мыслимого уровня жизни. Добавим к этому религиозные установки, сразу помещающие нас, иноверцев, в ад. И добавим к этому общий контекст — кровавая война с ИГИЛ, настоящая, реальная, не на жизнь, а на смерть. Отрезать голову и обрядиться в черное — в духе времени.

Заслуженный шизофреник Гюльчехра Бобокулова хорошо почувствовала этот цайтгайст. Потому и оказалась там, у «Октябрьского Поля» в хиджабе и со своим страшным трофеем. Под прицелом, в том числе и телекамер. Чтобы получить далекий, может быть, ей одной слышный аплодисмент за чудовищное деяние, которое еще несколько лет назад никем и ни за что не могло быть одобрено.

Но теперь шаг сделан, страница перевернута. Пока в частном сознании будет продолжаться склока между неприятным ксенофобом и приятнейшим интеллигентом-гуманистом, много чего попадает из шкафов нашего тихого домашнего персонала. Молельные коврики, хиджабы, прелюбопытные списки контактов или что-то посерьезнее. Какое светское, учтивое, мультикультуральное лицо мы будем натягивать на себя, перешагивая через эти радости? И как скоро они закончатся у нас, эти лица?