Двое суток, отпущенных начальством на поездку, истекали.
На прощание Моня выпил с белобрысым, все время моргающим
Пранасом Буткусом литовского самогона. Пахучего, свекольного.
Напился вдрызг. И сам не помнил, как на попутных машинах
добрался до своего полка, снова принимавшего пополнение
личного состава.
Потом Моню нередко видели пьяным, чего раньше за ним не
замечалось. Фиме Шляпентоху, и больше никому, доверил он свой
план, окончательно созревший в хмельной голове. В первом же
немецком городе они пройдутся по домам и разведают, где
обитает немецкая семья такого же состава, как семейство
Цацкесов в Паневежисе. Чтоб были мама и папа - в летах, но не
старые. Две девочки, желательно тринадцати и пятнадцати лет.
Какие-нибудь Гретхен и Лизхен. И чтобы непременно был мальчик.
Пининых лет. Скажем, Фриц или Ганс.
Моня раздобыл трофейный кинжал с наборной плексигласовой
рукояткой и желобком по середине сверкающего плоского лезвия.
Для стока крови.
Вот этим кинжалом он и вспорет животы немецкой семейке,
которая совпадет по составу и возрасту с его погибшей семьей.
А больше никого не тронет. Даже словом не обидит.
Он только восстановит справедливость. Око за око, зуб за
зуб. И лишь тогда успокоится и перестанет пить. Потому что
водку жрать до помутнения в мозгах - не лучшее занятие для
еврейского парня. А он, Моня Цацкес, если ему суждено остаться
в живых, непременно женится после войны, чтобы продолжить свой
род. | 
