«Некоторые из них педерасты»

Вокруг театра в этот вечер стояли уличные решетки, которые обычно ограничивают напор толпы на демонстрациях. Масса полиции. Билеты на «Нуреева» продавали только в кассах (никакого интернета) и только по паспортам, чтобы оставить без работы перекупщиков. (Их действительно не было на площади, но в сети можно было найти предложения от 60 тысяч за билет при официальном максимуме в 10.) Партер в кассах не продавался вообще — его отдали по брони депутатам и спонсорам; балетоманы свисали с ярусов. В день премьеры в Большом можно было встретить и Ксению Собчак, и Дмитрия Пескова, который назвал спектакль «мировым событием». Событие? Событие. Несомненно, главная премьера года.

Хореограф Юрий Посохов, сделавший в свое время для Большого сказочную «Золушку» и не менее волшебную «Магриттоманию», и режиссер Кирилл Серебренников, дебют которого в Большом состоялся шесть лет назад — он ставил оперу «Золотой петушок», вместе работают второй раз. В 2015 году они сотворили вместе балет «Герой нашего времени» — спектакль получил три «Золотые маски» и успешно прокатывается театром. Но ажиотажа по его поводу нет: например, сейчас спокойно можно купить билеты на февраль, и самый дорогой из них стоит четыре тысячи. Но Печорин в этом балете не показывается с голой попой, он одет и ведет себя так, что это устроит даже школьную учительницу. А Нуреев? Судя по снимкам, что появились в соцсетях накануне июльской премьеры и, по слухам, стали одной из причин скандала, — таки да. В реальности премьеры — нет.

Хореограф и режиссер подробно рассказывают биографию знаменитого балетного беглеца. Начинается спектакль с аукциона. Нуреева уже нет на этом свете, его имущество распродается с молотка — от рубашек до картин старых мастеров и от личного острова до школьного дневника, и после называния лота возникает картина, связанная с этой вещью. Вот тот самый школьный дневник: аукционист — Игорь Верник — рассказывает о происхождении каждой вещи, и мы узнаем, что дневник, вероятно, был подарен Нурееву, когда он, уже очень больной, приезжал в Петербург.

Вот серия снимков знаменитого фотографа Ричарда Аведона — и Нуреев (роль досталась премьеру Большого Владиславу Лантратову) позирует перед камерами. Получающиеся в этот момент фотографии появляются на заднике в виде проекции.

В июле в соцсетях бурно обсуждали то, что среди снимков есть такой, где Нуреев совершенно обнажен; сейчас проекция сделана такой блеклой и так наведена на декорацию, что разглядеть что-то шокирующее невозможно. (Конечно, если взять морской бинокль... Это как в анекдоте о том, что в окне возмутительно хорошо видна женская баня — если залезть на шкаф.) Фотосессия превращается в азартный танец героя — он все более раскрепощается и в конце концов пляшет на столе; черным осиным роем вокруг летают фотографы.

Танец на столе — под черным халатом на герое как бы ничего нет, на самом деле на танцовщике телесное трико — становится символом того эпатажного Руди, которого узнала Европа после его эмиграции. Нуреев с журнальных обложек — усмехающийся, наглый, самодостаточный, презирающий само понятие «хорошего вкуса» и уверенный, что ему принадлежит весь мир. Но и Серебренников, и Посохов хорошо понимают, что журнальные обложки и реальная жизнь, внутреннее ощущение счастья или несчастья, успеха или неуспеха не имеют ничего общего. И в спектакле возникает дуэт Нуреева с Эриком Бруном — датским танцовщиком экстра-класса, сделавшим многое для того, чтобы яростный и неукрощенный даже Вагановским училищем гениальный татарский парень стал ценить не только напор, но и чистоту танца. Роман Нуреева и Бруна (точная и виртуозная работа Дениса Савина) представлен в спектакле поразительным дуэтом, где артисты почти не касаются друг друга. Одновременные упражнения с внимательными взглядами друг на друга, с одинаковым чувством музыки — и отчаянное финальное объятие, когда аукционист выставляет на продажу записку, написанную Нуреевым Бруну в больницу, где тот умирал от рака легких.

Еще один дуэт спектакля тоже основан на реальных событиях: в английском Королевском балете Нуреев танцует с гранд-дамой Марго Фонтейн. Роль досталась приме Большого Марии Александровой — и в том ли дело, что они с Лантратовым пара и в жизни, а не только на сцене, или в том, что возможность сыграть Фонтейн, несомненно, вдохновляет Александрову, но в этом дуэте была та химия, что завораживала зрителей почти полвека назад, когда Нуреев танцевал в Лондоне. Посохов стилизовал дуэт под сцену из «Маргариты и Армана» — с этими обморочными падениями героя к ногам возлюбленной, что смотрелись бы в наше время смешно, если бы не исполнялись с таким пылом, с такой нуреевской харизмой.

В течение всего спектакля ждешь чего-то, что объяснило бы летний скандал (версия о недорепетированности не работает, потому что сейчас на репетиции было еще меньше времени из-за выпуска предыдущей премьеры) — и ничего экстремального не происходит. Европейские СМИ, летом обсуждавшие эту историю, выдвигали версию, что министерство культуры было шокировано тем, что главным героем спектакля в Большом стал «изменник родины» даже больше, чем тем, что этот герой был геем. (Министерство культуры категорически отрицает любое участие в скандале.)

Тема измены родины действительно присутствует в спектакле: аукционист, превратившийся в некоего персонажа по имени Серый, зачитывает докладную записку о слишком вольном поведении Нуреева во время парижских гастролей Мариинского — тогда Кировского — театра, и пока он читает, артисты сидят за железными загородками (такими, как выставленные у Большого перед премьерой), как зверьки в клетках: они не должны покидать свои комнаты в отеле без сопровождения уполномоченных лиц. Через эти решетки и прыгает герой, отказываясь вернуться в СССР. В докладной записке (из-за которой советское начальство решило вернуть Нуреева с гастролей досрочно, а он решил бежать, — вообще-то он не собирался оставаться на Западе и закупал в Париже ткани для будущих костюмов) с железобетонной интонацией говорится о прозападном рвении Нуреева и его «общении с сомнительными людьми, некоторые из которых — педерасты». В этот момент зал Большого дружно хмыкает, оценив откровенность советских служебных документов — и иронию ситуации, когда именно стукач, озабоченный постельными приключениями танцовщика, становится причиной его бегства в аэропорту и так называемой «измены родине».

У спектакля — болезненный, яркий, трогательный финал. Он связан с «Баядеркой», последним проектом Нуреева, где танцовщик, смертельно больной, пробовал себя в роли дирижера. Герой неверной, пошатывающейся походкой спускается со сцены в оркестровую яму, дирижер Антон Гришанин уступает ему место — и звучит мелодия из последнего акта «Баядерки», из картины «Тени». (Илья Демуцкий, создавший партитуру балета, использовал много цитат из знаменитых произведений — и балетов, и «Адажиетто» Малера). В старинном балете Петипа с гималайских гор сходят девушки-привидения в белоснежных пачках, обещая героям холодную высшую справедливость. В балете Посохова и Серебренникова среди танцовщиц оказываются и танцовщики, но картина «Теней» говорит все о том же: призраки не исчезают, они имеют право на голос и право на память.

Как и вполне живые, но отделенные от театра домашним арестом люди. На поклонах постановочная группа во главе с Юрием Посоховым вышла на сцену в футболках с портретом Кирилла Серебренникова и призывом «Свободу режиссеру». Зал приветствовал этот выход овацией.

Анна Гордеева специально для «Ленты.ру»