Старая война

Стали много говорить о сакральной сущности Крыма. Произошло это, понятно, после известной речи, вернее, после послания Федеральному собранию. Крым действительно сакральное место, в этом спору нет. И правда, здесь крестился князь Владимир и, вообще, произошло много событий, что были действительно сакральными и для Российской империи, и для СССР. И сравнение с Храмовой горой справедливо.

И тут русскому человеку прямая обязанность вглядеться в себя и в нехитрые исторические учебники. Или хотя бы в русскую классику, а наша литература повязана с Крымом от пушкинских поэм до булгаковского «Бега», от чеховской грусти до джазового веселья Аксенова, от мирного времени у моря до жестокой войны.

В Крыму родился писатель Лев Толстой. Нет, граф Лев Николаевич Толстой родился в Ясной Поляне, на черном кожаном диване, который может увидеть всяк, кто туда приедет. Но писатель Толстой рождался в Крыму. Он был к этому подготовлен очень трудной самостоятельной работой, опытами кавказской прозы и великой книгой о детстве.

В Крыму он сделал себя писателем. Если внимательный читатель, а раньше «Севастопольские рассказы» проходили в школе, перечтет сперва «Севастополь в ноябре», то увидит, что это очерк (современники в переписке называли его «статьей»). «Севастополь в мае» — уже другой текст. «Севастополь в августе» — это преддверие «Войны и мира». Это Толстой, понимающий свое предназначение.

Но сакральность Крыма очень непроста. Это трагическая история, а не сладкое патриотическое чувство.

Крымской войне, настоящей, не придуманной советскими батальными фильмами, уже полтора века. Три рассказа Толстого совершенно различны по интонации, и дело не только в том, что сначала Толстой пишет, пока не все еще решено, а последний дописывает, уже когда догорели развалины Севастополя и война проиграна. Спустя полтораста лет это позволяет с равным успехом говорить, что Толстой пишет о русском патриотизме, который поборет любого врага, и о том, что великий писатель обличает бессмысленность войны и всякий патриотизм.

В связи с географическими изменениями последнего времени в телевизоре начали показывать образовательные ролики (я их видел на круглосуточном московском канале, но, уверяю, они есть повсюду). Это такие маленькие фильмы, я бы сказал фильмы-эссе, предназначенные для того, чтобы напомнить простому русскому человеку, из-за чего весь сыр-бор и чем должен быть ему памятен Крым.

Они разные, был в них и князь Владимир, но суть одна: там про то, что полуостров овеян ветрами побед и там был шорох знамен. И, конечно, был граф Толстой и Четвертый бастион Севастополя.

Обычно этот текст накладывается на марши и разные военные песни. (Кто-то выводил на заднем плане: «Мы в кильватерном гордом строю». Я, честно говоря, не очень понимаю, что особенного в кильватерной колонне и чем она в смысле гордости отличается от остальных ордеров, но не стою на пути у высоких чувств.) Но потом я вслушался в текст и с некоторым изумлением обнаружил: авторы этих роликов считают, что народные герои каждый раз отстояли Севастополь. Честно-честно. Так и говорят: отстояли.

И от этого мне хочется, как генералу Чарноте, записаться если не к большевикам, то к кому-нибудь еще, упромыслить этих патриотов, а потом желательно выписаться обратно. Потому как в Крыму случилось с Российской империей ужасное, стыдное поражение, которое не отменяло, конечно, хирурга Пирогова и адмирала Нахимова, а также подпоручика графа Толстого.

Про эту беду великий Лесков написал свой рассказ «Бесстыдник», который следует распечатать и повесить на стене у всякого заместо календаря, потому что он объясняет весь смысл русской жизни.

Сакральность военного Крыма скорбная.

Когда Первый зуавский полк забрался на Малахов курган, вся Россия находилась в скорбном онемении. И когда в июле 42-го Приморскую армию прижали к берегу, то ничего веселого в этом не было. Ничего там не «отстоялось». И кто не заплачет, смотря на кадры хроники, где последние бойцы — русские и украинцы, евреи и татары — жмутся к скалам Херсонеса, а немцы ходят поверху и смотрят на них с любопытством, тот не москаль. Да и вообще, человек ли.

Это не отменяет, конечно, подвигов, славы и того, что мертвые сраму не имут. Моих-то современников это не извиняет, нечего им к шороху знамен прислушиваться и ветер славы обонять.

Нет, я не против того, чтобы хвастаться. Всякая пропагандистская машина только и делает, что хвастается, она хвастается как дышит. А вот песню «Вставай, страна огромная» я бы запретил сейчас петь на митингах, потому как она сакральна, действует химическим образом, как абсолютное заклинание и волшебство. Ее нельзя и за столом петь, потому что она действует до сих пор. Это как всуе вынуть из камня Эскалибур, чтобы поковыряться в носу.

Все удачные пропагандистские фильмы очень эстетически выверенные. Собственно, с Крымской войной так и было раньше. В тех самых фундаментальных сталинских фильмах было много героической обороны, а произошедшее потом проскакивало скороговоркой. С Нахимовым еще лучше — пуля попадала ему в голову, боевые товарищи склонялись над ним, но Севастополь не был еще сдан, и черт его знает — может, этот город-чапаев бы еще выплыл. То есть раньше недоговаривали. А тут прямо и говорят: «Отстояли Севастополь».

Я понимаю, что текст этот писал какой-то милый хипстер, особо ничем не заморачиваясь. А его приятель-дизайнер в этот момент вклеивал в поздравление ветеранам танк «Тигр». Но это убивает тот самый сакральный смысл прошлой войны и память предков.

В нашей военной литературе есть два вида описания гибельных событий.

Первый, когда итог их не скрывается: герой погибает, уничтожив врагов вокруг себя, Сусанин тонет в болоте вместе с поляками, самолет Гастелло взрывается, но это все остается победой, безотносительно общего результата. Классический пример такой истории — гибель «Варяга».

Но одно дело — воспеть подвиг «Варяга» или The Charge of the Light Brigade (это если поэт смотрит на Крымскую войну с другой стороны, из стана противника), а другое — переназначить итог целой войны. Тут надо действительно обладать античной смелостью. У человека неглупого патриотический восторг как бы и не восторг, а уважение, смешанное с болью.

Второй встречается куда реже. «Севастопольские рассказы» Толстого — великая литература, потому что до сих пор они определяют отношение русской литературы к войне. Вернее сказать, ожидания русского читателя от литературы о войне.

Более того, все это сформировало образ русского писателя, который в юности должен был послужить, а то и повоевать. Один из персонажей «Белой гвардии», Мышлаевский, говорит: «Если угодно знать, "Войну и мир" читал... Вот действительно книга. До самого конца прочитал — и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер. Вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить... до генерала бы дослужился...»

То есть война в анамнезе — что-то вроде права на высказывание для писателя в русской культурной традиции.

«Севастопольские рассказы» во многом определили оценку любого произведения, в основе которого лежит личный опыт. Иначе говоря: «Может ли война быть описана невоевавшим человеком?» Этот вопрос изрядно испортил русских читателей и критиков.

Но вернемся к Крымской кампании. Есть легенда, которая живее документов, о том, что предок Черчилля из рода Мальборо погиб под Севастополем. Все в мире связано, и литературная составляющая в какой-то страшный момент, когда история трещит под напором беды, схожа. Вот Черчилль стоит перед Палатой общин и рычит: «Я ничего не могу предложить вам, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота...» Или он говорит: «Мы будем бороться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на побережьях, мы будем драться в портах, на суше, мы будем драться в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся...»

И в этот момент понятно, что Черчиллю, воевавшему, кстати, в небольших чинах в молодости, недаром дали Нобелевскую премию, и недаром, что по литературе.

«Севастопольские рассказы», двигаясь от ноября к августу, теряют публицистический пафос, превращаются в литературу, только в последнем абзаце: «Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам».

Крым — всегда поворотная точка русской истории. Это не победа, а вызов. На развалинах Севастополя, на которые, плача, смотрели русские солдаты и матросы, рождалась новая Россия.