«Дети и монахи любят бросать в приезжих булыжники»

Журналист, путешественник, блогер и автор тревел-сериала «Хочу домой» Леонид Пашковский, путешествующий по богом забытым местам, поехал в Восточный Тибет, чтобы увидеть уникальную местную культуру, буквально застывшую в прошлом, и традиции, которые могут вот-вот исчезнуть.

Чувствую себя в пыточной. Меня тошнит, слепит, тело сдавливает, душит дымом, ноги отнялись, уши завяли, а психика на пределе. Девятый час я проклинаю себя за то, что сел в эту маршрутку. Хуже китайской попсы музыки не существует, а она еще и играет на полной громкости. Мужик спереди пытается ее перекричать, читая вслух мантры. Я в самом хвосте микроавтобуса, который несется по бесконечному решету из асфальта, закрученного горным серпантином.

Каждые 15 секунд меня подбрасывает и с размаху кидает костлявой задницей о деревянную лавку. У парня справа вспышка смартфона без остановки бьет стробоскопом, каждый второй пассажир курит, не открывая окон, проходы забиты тюками, а все мое сиденье занял безразмерный китаец слева.

Мы останавливаемся на полицейском посту: все выстраиваются, чтобы отсканировать свою айди-карту и лицо. Мой сосед-стробоскоп говорит, что это для безопасности. Мол, Восточный Тибет — неспокойный район, где много сепаратистов и иностранных шпионов. В туалете висит автомат с бумажными салфетками: чтобы взять одну и вытереть руки, тоже нужно отсканировать свое лицо.

В 1950 году Народно-освободительная армия Китая вошла в Тибет, чтобы присоединить его к КНР. Китайская сторона утверждает, что Тибет с XIII века постоянно входил в состав Китая, несмотря на то, что в стране за это время сменилось несколько династий, поэтому тибетские земли должны входить в состав КНР. Тибетцы же с этим не согласны и считают, что их страна оккупирована Китаем. И хотя Далай-лама пропагандирует ненасильственное сопротивление, здесь редко, но все же вспыхивают локальные антикитайские выступления. Именно поэтому власти здесь, как и в других неспокойных регионах (например, в Синьцзяне), предпринимают усиленные меры безопасности.

Моего нового знакомого зовут Хэ Си, он китаец, приехал сюда по работе — ставить кондиционеры. Мы в городке Литанг — первом более-менее крупном тибетском поселении, если въезжать в регион из китайского Чэнду. Уже стемнело, на улицах пусто, и мы ищем место для ужина. На центральной площади женщины вынесли большую колонку и пытаются синхронно танцевать, повторяя движения за клипом в смартфоне. Я показываю им свой стиль родом с танцплощадки ДК, позирую для фото с компанией молодых монахов, и мы идем в хипстерскую кофейню из начала 2010-х, чтобы есть «Доширак» и запивать его латте. Четыре года назад, когда я приехал сюда впервые, такой роскоши здесь еще не было.

Тибет вплоть до прихода китайцев был феодальным государством с очень отсталым подходом к экономике и управлению. Уровень и продолжительность жизни были низкими, вся власть и земли принадлежали монастырям и ламам, а народ фактически был крепостным. Даже в попсовой книге «7 лет в Тибете» Генрих Харрер рассказывает, что в конце 40-х годов XX века в Тибете была всего одна машина, и та стояла без дела, потому что ламе запретили ею пользоваться из суеверий.

С приходом же мощной китайской экономики уровень жизни в Тибете сильно вырос, стремительно развивается инфраструктура: буквально на каждом шагу строятся многоэтажки, огромные дамбы. Но за такое развитие тибетцам приходится платить — терпеть навязывание им китайского образа мысли во всем, от политики до религии.

Хэ Си двадцать два, он страдает из-за ипотеки, очень любит вино, политику, безмерно уважает Путина и Си Цзиньпина. Мы разговариваем с помощью голосового Google-переводчика, поэтому глубоко копнуть не получается, но я выясняю, что, по мнению Хэ Си, оба политика — очень хорошие джентльмены, что китайцы ненавидят Японию из-за давнишней войны и потому, что в этой стране слишком много политических партий.

— В Китае есть только Коммунистическая партия. Мы все любим ее — и поэтому мы сильны. Си Цзиньпина китайцы тоже очень любят. Очень. Очень! — Хэ Си уходит к своей любимой теме, но я перебиваю:
— Реально все любят партию?
Он резко замолкает, подносит палец к губам и, наверное, вдруг видит во мне иностранного шпиона:
— В Китае очень много национальностей, поэтому люди по-разному относятся к власти. Извини, я не могу больше об этом говорить.

В Литанге я не задерживаюсь, ведь мне нужно побыстрее добраться до своей цели — города-монастыря Ярчен Гар. Первая попутка останавливается, как только я поднимаю руку. Стекло опускается, и я столбенею: люди в салоне выглядят так, что я не могу произнести ни слова. Здесь только два варианта: либо они едут со съемок исторического фильма и не успели смыть грим, либо я попал в Средневековье. На меня они смотрят в таком же шоке. И дальше такое будет происходить постоянно — тибетцы выглядят фантастически колоритно, и мы каждый день будем молча рассматривать друг друга с оторопевшими лицами.

Попсу в машинах здесь уже не слушают. Сколько я ни ездил с тибетцами в этом путешествии, всегда из колонок в машине звучали мантры. Через час меня высадили в безымянном пыльном поселке, где было всего две улицы. Я быстро прошел его насквозь, чтобы поймать следующую попутку уже на выезде из него, но узкая, не обозначенная на карте гравийка долго была пустой: из этого места, которого не знает мой GPS, ехать дальше в пустоту горной степи было уже некому и незачем.

Поэтому у меня было много времени, чтобы насладиться пейзажем. Осенью Тибетское плато выглядит потрясающе: коричнево-золотистая трава на холмах, на горизонте высоченные снежные пики и белые ступы, тысячи огромных яков, рассыпанных по склонам мелкими черными родинками. И все это настолько бескрайнее, что не вместилось бы в самый широкоугольный объектив. Я жалею, что не взял дрон, чтобы хоть как-то попытаться снять этот масштаб. А в небе тихо и пусто: оно яркое, насыщенно-голубое и очень низкое.

Я разрываюсь между риском пропустить машину, которая может оказаться сегодня единственной, и желанием заглянуть в гости к кочевникам, чьи палатки расположились на соседних холмах. Еще 15 лет назад 70 процентов населения префектуры, в которой я нахожусь, были кочевниками, разводившими яков.

Яки — одна из основных статей выживания для тибетцев. Из их шкур делают одежду и одеяла, их мясо едят, молоко и сбитое из него масло используют в готовке и религиозных обрядах. Яки — это основной капитал кочевников. Но сейчас тибетские семьи из шатров массово переселяют в поселки, застроенные небольшими типовыми домиками, будто размноженными на принтере, а традиционная тибетская экономика медленно исчезает.

У шатра, сделанного из какой-то черной и очень пористой на вид материи, меня встречает мужчина в шапке с надписью Love и сразу же тянет внутрь, предлагая поесть. У входа бегает чумазый ребенок — копия домовенка Кузи из мультика, но с планшетом в руках. Рядом сидит его мать и наблюдает за ближайшим холмом, где их старший сын пасет стадо.

Внутри одновременно нет ничего и есть все необходимое. Вместо пола — голая земля. Все вещи, большинство из которых кажутся одеялами, свалены кучами по углам. Отдельно на аккуратно расчищенном пятачке пространства — алтарь с фотографиями лам, монахов и искусственными цветами. Мантры в этот раз не звучат — эфир забивает приставучая детская песенка из планшета на бесконечном повторе.

По центру стоит традиционная тибетская печь — такая есть абсолютно в каждом доме, и это единственный, кроме солнца, источник отопления в регионе. Печь топят сушеными лепешками из ячьего навоза — дерева в горной степи не найдешь. Пользы от такой печи — только воду вскипятить, чтобы согреться, нужно сидеть к ней вплотную.

Чтобы хоть как-то повысить теплоэффективность, в домах здесь делают максимально большие окна, чтобы солнце, которое на такой высоте жарит нещадно, за световой день успевало прогреть помещение. Но окна совсем простые, поэтому тепло быстро теряется, и ночью температура в доме быстро опускается до цифр, близких к уличным. Я не представляю, как они переживают февральские холода.

Сложно определить, сколько хозяевам лет. Если китайцы, как мне кажется, всегда выглядят моложе своего возраста, то тибетцы — старше. Лица настолько иссушены, выжжены и покрыты морщинами, что мои новые знакомые выглядят лет на 40. Хотя на деле, я уверен, им не больше 25. Они усаживают меня на подстилку, подбрасывают лепешек в огонь и угощают цампой — основным блюдом тибетского рациона.

Перед тем как есть, его нужно самому приготовить: в пиалу насыпается ячменная мука из обжаренных зерен ячменя и заливается чаем с маслом яка. Все это переминается пальцами, пока не превратится в тесто, — блюдо готово. Тесто отправляется в рот без дальнейшей обработки. Здесь это блюдо, а часто и только это, едят в каждый прием пищи. Соленый масляный чай и сырое тесто трижды в день на протяжении двух недель — этот гастротуризм будет покруче жареных сверчков в Таиланде. Но за пару дней привыкаешь, входишь во вкус и понимаешь, насколько это правильная еда в условиях высоты и холода.

Душевно поговорить у нас не получилось: многие тибетцы до сих пор не говорят по-китайски, а в Google-переводчике нет тибетского. Поэтому я вежливо поднимаюсь на закоченевшие ноги и ухожу дальше — ждать попутку, которая так и не приедет. Еще несколько часов я шатаюсь от стойбища к стойбищу, периодически уворачиваясь от летящих в меня камней. Дети, а иногда и монахи, здесь почему-то любят бросать в приезжих булыжники. А за одной из кочек спрятался мальчик лет десяти в монашеской одежде с игрушечным АК-47 в руках и целится в меня.

Самые крупные антикитайские протесты в Тибете прошли в 1959-м и 2008 годах. В обоих случаях в ход шло оружие, жертвы были с обеих сторон. Но это скорее исключения. До сих пор самая радикальная форма протеста в Тибете — это самосожжение. Ежегодно монахи публично поджигают себя, демонстрируя стойкость и непоколебимость тибетского народа. И это, по заветам Далай-ламы, действительно ненасильственное сопротивление. Ненасильственное ко всем, кроме себя самих.

Пока не село солнце, я спешу вернуться в ближайший поселок, чтобы найти ночлег. Первый же человек, которому я показываю на экране смартфона иероглиф «гостиница», заводит меня в свой дом-парник и указывает на лоджию, в которой я могу переночевать. Внутри тепло и приятно, я предвкушаю уютную ночь после не очень приятного дня на ветру. Мы проводим вечер около печки, разминаем и едим цампу, разговариваем о своих семьях через Google-переводчик и вращаем молитвенные барабаны.

Совершать вечерний туалет перед сном меня отправляют на улицу — уборные в поселке общие, по одной на каждую улицу, потому что ни водопровода, ни канализации у них нет. Как нет и освещения на улице. Я останавливаюсь под невероятно звездным небом, слушаю лай собак, шарахаюсь от скользящих в темноте силуэтов, обернутых в шкуры, с молитвенными барабанами, не прекращающими вращаться никогда, и понимаю, что я переместился не в пространстве, а во времени. «Боинг» и китайские маршрутки перенесли меня веков на пять назад. И я уже не очень уверен, что существует транспорт для обратного пути.

Пока мы сидели у печки, температура в лоджии сильно опустилась — наверное, до уличной. Приложение «Погода» показывает минус 10 градусов по Цельсию. Я надеваю куртку, залезаю в спальник, укутываюсь в три толстенных одеяла, которые мне выдали, и изо всех сил надеюсь, что утром меня найдут еще теплым. Греет только то, что хозяева дома спят в таких же условиях. А значит, шансы на успешное пробуждение есть.

От этого вездесущего холода здесь не скрыться нигде. Ты можешь делать только две вещи: быть днем на солнце, пока оно греет, или лежать подо всеми одеялами, включив электрический наматрасник. Все остальное становится невозможным. Разве что кроме поедания цампы у печи. Как только солнце взошло, а я сообразил, что все-таки не замерз насмерть, то сразу же надел рюкзак, поблагодарил семью за приют и поспешил на улицу, чтобы согреться.

Всем проезжающим мимо в последние дни я говорил только одно слово: «Ярчен». Это название города, в который мне очень нужно было попасть. Утро выдалось удачным: попутка останавливается спустя минут 30, и мужик на мотоцикле уверенным выражением лица дает понять, что довезет меня куда нужно. Но спустя пару километров он вдруг сворачивает с дороги и несется по голой степи в непонятном направлении. Спидометра у него нет, но мой позвоночник и задница убедительно говорят, что по таким кочкам можно ехать и помедленнее.

Мы проезжаем изумительные пейзажи, стада, погоняемые всадницами в инопланетных костюмах, пересекаем пару десятков горных ручьев, несколько раз увязаем в грязи, пока наконец хозяин мотоцикла не высаживает меня посреди степи без каких-либо признаков дороги вокруг. Он показывает мне рукой направление и уезжает куда-то, где, видимо, есть портал в XXI век. А я обреченно бреду в указанном направлении, надеясь только на удачу и скорость ног, потому что GPS в телефоне отказал, световой день короток, а расстояние до ближайшего поселения мне неизвестно. Как назло, даже кочевников вокруг нет.

Из следующих нескольких часов я мало что помню, кроме убивающей турбулентности и ощущения синяка на всем теле. Меня подвозили охотно и часто, но каждый раз на очень небольшое расстояние и с таким комфортом, что поговорка «лучше плохо ехать, чем хорошо идти» на всю жизнь будет звучать для меня издевательством. Как бы то ни было, к самому закату я добрался до Ярчен Гара — огромного города-монастыря, ради которого затевалась вся моя поездка.

В Восточном Тибете есть две буддистские академии, которые называют самыми большими религиозными институтами в мире: Ярчен Гар и Ларунг Гар. Второй — самый масштабный. В нем еще недавно жили около 20 тысяч монахов — полноценный город, населенный исключительно теми, кто изучает буддизм. Но в 2016 году въезд для иностранцев туда закрыли (хотя и так из-за границы приезжали единицы), а большую часть монашеских домов снесли, начав масштабную реновацию, чтобы сделать из академии комфортный и презентабельный туристический аттракцион для китайцев.

Многим монахам пришлось переехать оттуда, в том числе в Ярчен Гар — академию неподалеку, меньшую по размерам. Ее особенность в том, что большинство из десяти тысяч жителей здесь — женщины-монахини, поэтому женская часть города в несколько раз больше мужской. С вершины холма тысячи микроскопических домиков, окруженных подковой реки, выглядят впечатляюще и завораживают. Каждый, кто приезжает сюда учиться, должен сам построить себе жилье — никаких общежитий в этом учебном заведении нет. Поэтому все дома построены своими руками и далеко не всегда хорошо.

Если рассмотреть их ближе, то большая часть — ветхие, собранные из подручных материалов лачуги на три-четыре квадратных метра, обтянутые пленкой, тканью, сбитые из досок, фанеры и кусков пластика. Есть и добротные бревенчатые, со стеклопакетами и солнечными батареями, но таких мало. Вблизи город оказывается масштабными трущобами без канализации, водопровода и отопления. Но и здесь уже построено несколько больших новых гостиниц, в которых селятся китайцы, увешанные фототехникой.

Тибетским паломникам, которых здесь тоже много, такое жилье не по карману. Многие даже добираются сюда пешком, чтобы совершить кору — ритуальный обход вокруг города и храмов, который добавляет особенно много хороших поступков в копилку кармы. Молодые и очень старые, очевидно бедные и современно одетые, все они шагают бесконечными кругами, крутя молитвенные барабаны в надежде остановить вращение круга собственных перерождений.

На склоне холма разбросаны сотни еще более мелких домиков размером с телефонную будку. В них монахини медитируют по сто дней подряд. На лютом холоде, почти без еды, отлучаясь только в туалет. На рассвете они медленно бредут вверх по холму, чтобы уединиться, а из-за домиков со всех сторон в них уже целятся фотообъективы. На вершине холма выстроены в ряд штативы, снимающие таймлапсы. Толпа китайцев растянула красный транспарант для торжественного совместного фото на этом впечатляющем фоне.

Я очень хотел сюда приехать, чтобы увидеть место, о котором не знают даже бэкпекеры, изолированный заповедник уникальной культуры, которая ищет самые некомфортные и недоступные места, чтобы выжить. Места, в которых эту культуру было бы труднее всего найти и испортить. Но теперь так же сильно мне хочется поскорее уехать отсюда. Я чувствую себя одним из десятков китайских туристов, которых привозят сюда автобусами.

Никогда еще я не чувствовал себя настолько чужим и лишним, непрошеным, влезшим туда, куда уж точно не стоит вторгаться ни под каким оправданием. Власти правильно сделали, что закрыли для посещения Ларунг Гар. Правда, закрыть его нужно было не только для иностранцев, а абсолютно для всех, кроме паломников. Это еще один предмет споров между тибетской и китайской сторонами: власти реставрируют монастыри и подводят к ним инфраструктуру. Тибетцы убеждены, что делается все это лишь для того, чтобы привлекать туристов, а о сохранении культурного наследия речи не идет.

Четыре года назад, когда я побывал в еще открытом Ларунг Гаре, меня пригласили посмотреть обряд небесных похорон: традиционную церемонию, во время которой тело умершего не закапывают и не кремируют, а разрезают, оставляя на земле, чтобы стая огромных стервятников за считаные минуты его съела. Обряд проводился, как обычно, на холме в полностью натуральном окружении. Но в 50 метрах рядом уже строилась масштабная площадка из идеально белого камня с внушительными скульптурами — декорации, в которых церемония будет выглядеть более впечатляюще и более фотогенично. Через два года Ларунг Гар закрыли и огородили строительными лесами.

Я не стал сопротивляться внутреннему порыву, посчитав его правильным, и поехал дальше, в последнюю точку своего тибетского путешествия, где собирался просто взглянуть на красивый монастырь Сершу и подобраться максимально близко к границе труднодоступного Тибетского автономного района. Очень уставший от кочек, ветра, холода и собственной неуместности, большую часть времени я провел там под одеялом, совершая лишь короткие вылазки в окрестности монастыря.

И вдруг в одну из таких вылазок ко мне подошел молодой монах и попытался завести разговор. Странно, ведь почти все они избегали прямого контакта. Разговора не вышло: парень мог сказать только «май нейм из...», а я даже не мог вычленить слоги, из которых состоит его сложное имя. Поэтому, раскланявшись в улыбках, мы быстро разошлись. Но спустя час снова наткнулись друг на друга, и монах молча повел меня куда-то за большие металлические ворота. После увиденных монашеских лачуг было странно зайти в просторную комнату с обогревателем, кроватью, золотыми обоями и книжными шкафами.

Монах налил мне чаю, добавил меня в друзья в WeChat, взял мой телефон и начал фотографировать обложки книг о буддизме и реинкарнации, которые я должен прочитать. Все это без лишних попыток объяснить, что к чему. Улыбчивый и харизматичный, он очень располагал к себе. С ним я совершенно не чувствовал никакой культурной, временной или языковой пропасти. По старой схеме я включил Google-переводчик и начал задавать вопросы.

Оказалось, что его зовут Дам Чу Та Ши, ему 27 лет, 16 из которых он живет в монастыре. Распорядок жизни здесь простой: учеба и медитации плюс немного времени на дела по хозяйству. Он решил стать монахом, потому что буддизм — очень сильная штука, способная решить множество проблем. В это верят тибетцы, религия здесь — важнейшая часть культуры и образа жизни.

На мой вопрос о сути буддизма он не ответил ничего, чего бы не знали те, кто хоть раз интересовался этой темой: жизнь — страдание, и всех живых существ нужно любить. Даже маленького муравья, у которого тоже есть чувства. Поэтому парень и выбрал этот путь, чтобы постараться помочь людям стать счастливее. Говорит, что попробует изучить буддизм настолько глубоко, насколько сможет, а затем будет его распространять, выполняя свою миссию по спасению всех живых существ.

Он учил меня медитировать, объясняя, что это очень важная практика, способная временно излечить от душевной боли, но, к сожалению, не навсегда. Мы пытались обсудить концепцию счастья, но не слишком духовно развитый Google-переводчик не дал это сделать как следует. Единственное, что я успел понять, — счастье мимолетно и относительно, поэтому даже не стоит пытаться быть счастливым всегда и везде. Это противоречит естественному ходу жизни.

У монаха оставалось мало времени: пора была собираться на очередные занятия. Напоследок я решил спросить, почему он выбрал для учебы именно этот монастырь. Как вообще это происходит, когда ты вдруг решаешь стать монахом? Все оказалось вполне прагматично: здесь хорошая академия с сильными учителями и полным соблюдением традиций. Но потом он вдруг как-то по-особенному засмеялся, сказал очередную фразу в переводчик смартфона и протянул его мне. На экране было написано: «А еще я здесь живой Будда».

Я был настолько ошарашен, что не смог даже отреагировать. Просто смотрел на него большими глазами. Он поспешил добавить: «Но это не значит ничего серьезного. Просто традиция». В тибетском буддизме есть традиция тулку, что дословно переводится как «живой Будда». Но это не означает буквально того самого Будду, с которого все начиналось. Это понятие человека, достигшего просветления, но вновь родившегося специально для того, чтобы помочь освободиться всем другим живым существам.

Когда умирает кто-то из важных учителей, по всем Тибету ищут ребенка, который является его перерождением. Иногда их находят даже в Европе или Австралии. После чего ребенка забирают в монастырь и обучают гораздо тщательнее, чем обычных монахов, готовя их к важному посту и большой работе. Так произошло и с моим новым другом.

Но такое объяснение ничуть не уменьшило моего восхищения ситуацией. После всего того, что я прочувствовал во время этого путешествия во времени, я был безоговорочно уверен, что передо мной не просто парень, которого случайно выбрали для выполнения традиционных формальностей. Он посмотрел на часы, потом снял с себя четки, приложил их к моей голове, прочитал что-то по-тибетски и ушел на уроки.

А я до сих пор пару раз в месяц получаю сообщения в мессенджере от контакта, подписанного «Будда». И в них всегда китайский текст, сообщающий об очередном важном празднике тибетского лунного календаря, в который нужно обязательно делать что-то хорошее и не забывать проявлять любовь ко всем живым существам.

***

Смотрите эту историю в видеоформате на YouTube-канале «Хочу домой».

Леонид Пашковский