«Вваливались в камеру чудовища»

Следственные изоляторы и исправительные колонии остаются местами максимальной концентрации «русского ада». Жалоба за жалобой, проверка за проверкой по существу на ситуацию не влияют. Крайней новостью из «того мира» стало привлечение к уголовной ответственности бывшего начальника «образцовой» ИК-7 в Карелии, на которую прежде жаловался активист Ильдар Дадин и где якобы не нашли ничего противозаконного. Теперь выяснилось, что в учреждении действовала система пыток и вымогательств. Источники в правоохранительных органах считают, что это нормально, объясняя особенности «красных зон» и их отличие от «черных». От этого становится еще страшнее. За решеткой люди не живут, а выживают. Умирают и рождаются заново, но уже навсегда другими, чуждыми и ненужными обществу. Рассказы бывших заключенных, попавших в этот ад из обычной городской интеллигентской среды, — в материале «Ленты.ру».

Илья:

В тюрьмах у нас ужасно с питанием. Почему у нас и есть до сих пор такие вещи, как передачки в тюрьмах, чего ни в одной европейской тюрьме нет, — потому что это способствует проносам незаконных вещей. А у нас это есть, потому что в тюрьмах кормят так, что, если будешь жить на одной баланде, за год можешь желудок испортить.

Баланда — это общее название супа. У меня на «Водниках» (СИЗО №5 «Водник») был такой замечательный борщ. Если ты его за 15 минут не съешь, он уже никак не идет. Через полчаса в него можно ложку воткнуть. Там сейчас комбижиры, которые привозят в больших синих бочках и грузят во всю арестантскую еду. Они норму по калорийности выполняют: заливают все жиром, еда ужасно жирная. Зато для отчетности идет — жиры есть, углеводы есть, белки есть.

Роман:

Еда была плохая. Я ж там больше двух лет просидел. И могу сказать, что со временем становилось лучше. Когда я заехал, была совсем жесть с едой. Суп представлял собой желтую желеобразную субстанцию с маленькими кусочками соевого мяса, которые мы называли «вискасом». На второе там рыба — баландер прикатывает бочки с этой рыбой, он еще не открыл кормушки, мы уже знаем, что это рыба, потому что запах тошнотворный по всему коридору шел. Эта рыба называлась «братская могила». Казалось, что в эту бочку кинули гранату и там это все сработало — месиво из костей, чешуи, глаз. Это есть было можно, только находясь под угрозой голодной смерти. Если у тебя есть передачи, то ты кушаешь передачи и не берешь, конечно, всю эту гадость. К 2008-му стало лучше. При мне сменилось, по-моему, три начальника тюрьмы. Каждый предыдущий уходил с коррупционными скандалами. Я помню, зимой 2007-го нас кормили две недели подряд все время килькой в томате. На завтрак была килька перемешана с кашей, на обед был суп из этой же кильки, а на ужин — чистая килька. Ходили слухи, что это была какая-то гуманитарка, просроченную кильку представили как гуманитарку и нас пичкали этой килькой.

Александр:

Когда я сидел на Петровке, 38, то там давали зеленые щи с яйцом и сосиски с пюре. Там дают то же самое, что в столовой для полицейских. Если же сравнивать «Бутырку» и колонию, то в колонии было получше. Но если усреднить, то в местах заключения у нас дают невкусно приготовленное, но совершенно здоровое питание. На нем вполне можно жить и не надо прикидываться... Если люди на воле сидели на диетах и не ели после шести, то для них это все легко будет.

Питание — это едва ли не единственный в российских тюрьмах момент, который неукоснительно соблюдается. Только в исключительных случаях происходят такие показательные акты, когда человек не хочет, к примеру, в чем-то признаться администрации, его могут лишить обеда. Но ужин, при этом давали. Надо понимать, что мусора фсиновские — невероятные трусы.

У кого поддержка с воли, тем совсем неплохо. Был у меня знакомый в колонии, которому то и дело передавали курицу, утку. И он так и жил на них. Хотя есть ограничения, по-моему, 30 килограммов за два месяца. Но если не совать туда романов Виктора Гюго, то жратвы через передачки можно получать много.

Мне никто ничего не передавал. Некому было. И ничего — выжил.

Илья:

Мне там по-русски подчас было разговаривать не с кем. Если брать московские тюрьмы, 80 процентов населения — это азиаты и кавказцы. У меня был момент, когда я был в камере единственным носителем русского языка.

Еще у зэков вообще есть любимая игра — морально пожирай соседа. 20 мужиков сидят запертые в помещении 30 квадратных метров. И им нечего делать. Они сидят там годами. Они ищут косяки, придираются к неправильным словам.

Роман:

Зимой заезжали в большом количестве бомжи, им нужно было где-то перезимовать, и они воровали бутылку коньяка в магазине, зная, что по [статье] 158 («Кража») получится как раз месяца три-четыре, чтобы они перезимовали. Они заезжали со вшами и всем свойственным им бэкграундом. Вваливались в камеру чудовища, которых нужно было отмывать, давать одежду. Сейчас уже, по-моему, в московских тюрьмах в камеру попадают, пройдя санобработку — душ, прожарку вещей. При мне такого не было — как взяли, так он и зашел.

Александр:

Новичков подкалывают, могут сделать уборщиками на первых порах, еще неопущенными. Многое зависит от того, в какую камеру ты попадаешь. Если там три-четыре человека, куда я попал, то там ничего такого не будет. В таких камерах сидят экономисты, бизнесмены и так далее.

А если камера на 40 человек, то там бывает всякое. Не всегда предсказуемое. Вот был случай с моим товарищем, который попал в такую камеру, где активные первоходы решили доконать ботанов. А он уже сидел прежде и попытался свое слово вставить, что это «не по понятиям». Закончилось тем, что его просто отселили.

Если в тюрьму попадает тотальный ботан — это объективно ужасно. Только в очень редких случаях таких не трогают. Но бывают же ученые-физики, которые занимаются боксом?

Федор:

В камере обязательно найдутся пять-шесть кавказцев, которые будут творить намаз. Забираются на свои эти койки, кладут простыню и молятся. В остальное время они могут нещадно материться, чего Коран не позволяет. Это все такое же лицемерие, как и во многом тюремное православие.

Как только ты войдешь, никто не наедет сразу. Будут вопросы: «Ты кто?» На это идет ответ: «Человек». «Ну проходи, рассказывай». Перед этим — два-три дня изолятора, и ты вроде даже немного рад попасть к людям. Так вот слева от входа на полу сидит человек — это опущенный. Об этом нужно знать, с таким человеком нельзя здороваться, хотя тот должен по правилам сам сказать.

Сразу человека в какую-то категорию ставить не будут. Некоторые долго живут как подвопросники или полупидоры.

Опущенными чаще становятся те, кто где-то и как-то проявил неосторожность, рассказал о чем-то неправильном: что такое французский поцелуй или о том, как он изменял жене, и так далее. Такое категорически делать нельзя — это грязно. Лагерный закон, как ни парадоксально, базируется на святом. Маму, как известно, там нельзя оскорблять словесно даже.

Илья:

Потянул как-то спину, я даже встать не мог. Недели полторы писал заявление в медкабинет: «Хелп ми! Пи***ц». Лечился своими методами — обматывался. Когда у меня спина более-менее прошла, я ходить начал, меня вызвали к врачу. Мы с ней посмеялись, я сказал, что все хорошо, она предложила мазь. Не, какую мазь, лечат все зеленкой... В общем, сказала: «Молодец, правильно сделал».

Инна:

Здесь [на воле] человек никому не нужен, а там тем более. Общество не задумывается, но мы оттуда получаем туберкулез. Западный мир уже забыл, что это такое. Были мы в датской тюрьме, спросили, были ли у них случаи туберкулеза: врач напрягся и вспомнил, что за свою 40-летнюю практику был там один случай. А здесь рассадник, и они выходят обратно в общество.

Роман:

Нужно есть сало, потому что без него сдохнешь там, заболеешь туберкулезом. Жирная пища помогает как профилактика туберкулеза. Старый каторжанский способ, еще с царских времен.

Федор:

В «Бутырке» каждое утро приходил доктор, мы с ним сдружились, шутили без конца. Мне нужны были капли для носа, и он мне их приносил. У других, слышал, было хуже. В колонии мне везло: я не болел. Но я слышал, что можно было раздобыть нафтизин, анальгин или кетанов. Зэки хотят попасть в санчасть, чтобы закосить от работы. Никакого лечения там нет, но зато можно целый день лежать.

Александр:

Больница мордовлагерская — это тихий ужас. Я попал в приемное отделение, которое было кошмарным бараком на 20-30 человек. И вообще, вся больничка — это какой-то огромный деревянный дом. Ощущение машины времени усиливали подводы, вывозившие оттуда трупы. На лошадях!

В хирургическом отделении, правда, было чисто. Но лечения все равно не было. Стоматолог, к примеру, там говорит: «Я могу только выдирать зубы, а не лечить их».

Переправить тяжелобольного заключенного в ту больницу, где ему могут оказать соответствующую его болезни помощь, практически невозможно. Это один случай из тысячи. Хотя по закону такая возможность есть.

В тюремной же больнице все рассчитано на то, что никто не будет проверять (по-хорошему), жаловаться. Помню зэкам кричали: «Вы что, сюда лечиться приехали?»

Илья:

Несмотря на название — исправительные колонии, — они никого не исправляют. Их задача — охранять и поддерживать порядок. Если человек не задумается сам об образовании, ему не придут и не скажут. Если у него не окончена школа, ему, конечно, намекнут, что надо бы школу окончить. А так нет, зачем.

Но ведь исправление приходит через образование и осознание, что жить нужно по-другому. А когда ты живешь в лагере, где есть блатные и мусора, и тем и другим на фиг не нужен ты одухотворенный, возвышенный, им нужен скот, которым можно легко управлять. Что будет после выхода, их не волнует. Их задача — охранять.

Инна:

Что такое тюрьма? Это лишение свободы. В России вместе с лишением свободы человека лишают практически всех конституционных прав: права на здравоохранение, медицинское обслуживание, про образование даже не будем говорить, право на справедливое судебное разбирательство, право на содержание в человеческих условиях. Берите Конвенцию по правам человека — практически под каждым пунктом можно ставить российскую тюрьму.

Роман:

В камере нечем заняться. Ты читаешь в основном, что же еще делать. Там говенная библиотека, но всяко можно какую-нибудь классику найти и перечитать. То, что в детстве прессом в школе в тебя затолкали, в 13 лет сложно воспринимать, а в тюрьме ты переосмысливаешь культурное наследие великого русского народа — читаешь книги.

Много думать можно, много человеческих историй узнаешь, понимаешь, что [русский] народ в очень хреновой форме. Многие неграмотные, в прямом смысле неграмотные, люди с трудом умеют писать.

Александр:

В колонии я сидел с перуанцем Виго. Он не знал ни слова по-русски. Я только несколько слов мог сказать на испанском, и поэтому общались мы с ним на итальянском языке. Я его учил русскому, а он меня испанскому. Вот тебе и самообразование. Мы смотрели с ним фильмы на английском языке о Модильяни, Пикассо, Жане Кокто. Как? Их как-то присылали в тюремную церковь.

Виго был вор по призванию, и он попался в аэропорту Шереметьево, потому и загремел в мордовскую колонию. Для него кража была драйвом. Первые слова, которые он выучил на русском, были матерные.

Федор:

Никакого воспитания и исправления там нет. На 100 процентов. Антивоспитание есть. Колония только развращает. Если тебе нужно получить среднее образование, то пожалуйста. Этим еще совок славился. В нашей «школе», помню, отсутствовал только иностранный язык. Уроки по 15-20 минут. Все это невероятно примитивно. Все это профанация.

Когда изучалась «Поднятая целина», то директриса с толстыми ляжками, которая вела литературу, коверкала фамилии персонажей: не Нагульнов, а Нагульный и так далее.

Илья:

Есть работа, но это «использование». Минимальная ставка в моей тюрьме была 20 рублей в месяц. Я работал на хлебопекарне и получал 700 — это очень большие деньги. Что можно купить на 20 рублей в месяц? Ничего. Там цены в 3 раза выше, чем в магазинах.

Александр:

Максимум на зоне можно заработать, если, к примеру, ты бригадир (на местном сленге «бугор») — тысячу рублей. В среднем же — триста рублей. Антирекорд, который мне известен, — 3 рубля 40 копеек. В месяц. И все это всерьез выписывается. Денег на руки не дают, но ты можешь прийти в магазин и на выписанную сумму отовариться. Только цены в мордовском лагерном магазине где-то в полтора раза выше, чем в супермаркете на воле.

Федор:

Можно замутить бизнес без гарантий. Я не имею в виду известные разводы по телефону. Нормальное дело под крышей администрации колонии. Это возможно, когда у человека есть серьезные подвязки на воле и умение находить общий язык с мусорами. Они разрешат запускать фуры с каким-то товаром и одновременно будут тебе завозить десять кур, а порой и бутылочку водки.

Такое было в нашей колонии с зэками Жирновым и Горюновым. Они замутили пилораму. Потом она сгорела, естественно. Эти истории успеха заканчиваются одинаково: начальник колонии решил их обобрать, не отпускать по УДО. Они на начальника стуканули, рассказали, какой он взяточник и так далее. Ну и вот, они до сих пор сидят, а он на пенсии себе гуляет.

Федор:

Бьют тех, кто пытается быть героем. Я даже не могу этого точно описать. Когда человек пытается жить, как на воле: дерзить начальству, не подчиняться, качать права. Такие раздражают администрацию, а у нас, наверное, большинство зон уже «красные», то есть там руководят мусора и добиваются подчинения насилием.

Помню такое, что человека пальцем не тронули. Унизили чисто словесно, запугали. Заставили раздеться и засунуть голову в унитаз, угрожая опустить.

Александр:

Из-за того, что я умел печатать на компьютере, меня взяли в отдел безопасности. Нас было таких двое. Долго я там не продержался, правда. И вот как-то мусор приказал мне выйти из кабинета, и я слышал, как он там бьет зэка за что-то. А что значит бьет? Сначала слышу удар, потом падение. Затем человек встает, его опять бьют, и он опять падает. И так какое-то время продолжается.

Были случаи, когда следы такого воспитания оставались на лице человека. Вообще, насилие не воспринимается в тех местах, как нечто неприемлемое. Мол, так и надо.

Перед столовой стоял флаг на улице, и туда в непогоду любили выставлять провинившихся. И вот этот человек стоял под проливным дождем или в метель два, четыре, а бывало и восемь часов! Как потом греться, сушиться? Для этого места-то нет.

И весь этот беспредел стал ответом, как мне кажется, на то, как первое время при мне зэки обращались с мусорами: едва ли на хер их не посылали, потому что зона была «черная». И правил в ней смотрящий, а не начальник. Но на моих глазах колония «покраснела». И теперь, к слову, смотрящий по Мордовии — человек по кличке Ева, которого считают ссученным, то есть прислуживающим мусорам.

Илья:

Почему я работаю в фонде? Меня взяли по благотворительности. Проблема в чем? Почему в стране более 30 процентов рецидивов уголовников? Потому что им деваться некуда.

Бывшему заключенному найти работу — это очень сложно. Если у тебя еще такие «замечательные» статьи, как у меня, — это практически невозможно. Потому что у нас государственная экономика в стране. Для бизнеса, который почти всегда очень тесно связан с государством, и уж тем более для государства моя политическая статья стремная. Никто не будет разбираться. Зачем? Тебя судили по политическим статьям: «Свят, свят, свят, уйди!»

И это не только политзэкам, заключенным в принципе найти работу сложно. Я после освобождения пару месяцев промыкался. И устроился в бар работать на окраине Отрадного. Даже по меркам Отрадного — задница. Там разливуха в основном была. Почему пошел работать? Вопросов не задавали, даже трудовую книжку не спрашивали. Смены 13-14 часов, и зарплата по 1200 рублей за смену. Но вариантов не было.

Под Новый год надоели, уволился, искал, ничего не нашел, отчаялся и пришел к дебильному, на мой тот взгляд, методу — написал в Facebook. Столько предложений за один день я никогда не получал. Меня взяли по благотворительности — «болотник» сидит без работы, нужно куда-то деть. Сейчас во многих неправительственных организациях даже шутка такая есть — у каждого по 1-2 «болотника» есть в штате, потому что нас до фига.

Инна:

В нашем государстве нет программ по ресоциализации. В Москве есть два-три социальных приюта, например «Востряково». Там предоставляют вакансии — понятно, что это не «белые воротнички», а трудовые специальности, но хоть что-то. Но это касается только тех, кто до тюрьмы проживал в Москве, — из других регионов просто не примут сюда.

Федор

Зэку перед самым освобождением дают адрес ночлежки, так как он не может остаться без крова. И мне дали, но у меня было жилье в Москве. А тем, кто селится в ночлежку, подбирают работу: уборщиком, дорожным рабочим.

Как ни странно, но для некоторых работодателей люди с тюремным прошлым — интересная экзотика. Они больше смотрят на то, как одевается, как разговаривает человек, пьет ли напропалую.

Александр:

Я был журналистом и им остался. Знакомый мой был поваром до отсидки. Вышел и снова стал поваром. Думаю, что вопрос необходимости ресоциализации встает, если человек отсидел 10-15 лет. А когда четыре года, то мало что изменится. Хотя, конечно, 80 процентов твоих бывших друзей и знакомых от тебя отворачиваются, и ты можешь потерять какую-то связанную со знакомствами работу.

Илья:

В тюрьме ужасно сокращается словарный запас. Я, когда вышел из тюрьмы, понял, что слов не помню.

Инна:

Человек, который столкнулся с нашими следствием и судом, никогда не станет прежним. Мы видим больше, чем вы. Мы видим, где опасность ходит рядом, мы видим, как легко туда попасть. Обычному человеку даже в голову не придет, что здесь и сейчас он нарушает закон.

Роман:

Тюрьма накладывает отпечатки на личность. Постоянные рассказы про тюрьму, кто там кем был, про подельников, «красная» тюрьма — не «красная», «черная» — не «черная». Они зацикливались, считали, что тюрьма — самая главная часть их жизни, и они должны без конца преподносить ее публике все в новых и новых красках.

Александр:

В колонии были такие лицемеры или идиоты. Один такой приговаривал: «Мне нравится здесь». Но человек не должен жить вот так — это же понятно. Тюрьма — это наказание. Даже если ты не совершил того, за что тебя осудили, а таких процентов 25-30, то наверняка ты сделал что-то другое плохое. Я настолько устал от своей крайне правильной жизни, что, попав за решетку, подумал: «Как хорошо».

Но у меня не было ни жены, ни детей, ни родителей. Тем, у кого они есть, значительно тяжелее.

Федор:

Иногда снится, что я снова на зоне. И это не всегда кошмар. Колония — это жестокий мир, и людей она делает жестокими, но за собой перемены я не улавливаю. Там рушатся представления о человеческом братстве. Не утопии, нет. Все мы ведь думаем о том, что вот станет тебе плохо на улице и ты позовешь на помощь прохожего. А там ты видишь, как люди могут жить «каждый сам за себя». Вот это полное отключение эмпатии пугает сильнее, чем пытки.

Записали Светлана Ильиченко,
Сергей Лютых