«Непонятно, как она смогла в своем уме остаться»

В местах, где когда-то нарт Гожак погубил всех своих жен, где голос муэдзина разливается над двумя берегами Терека, в чеченском селе Братское, сменившем множество названий и судеб, живет самый старый если не на свете, то уж в России точно человек — Коку Истамбулова. Сколько ей лет на самом деле? 128 ли, 120 или 115? В старые времена с документами в Чечне, как и во всей стране, была полная неразбериха. Но в нынешнем паспорте у нее черным по белому написано: год рождения 1889-й. Судьба ее и есть настоящая история последних полутора веков. Изучать эту историю отправилась «Лента.ру».

Ждать приходится уже второй час.

«Баба устала, спит! — смуглолицый Ильяс, словно бы извиняясь, разводит руками и зовет за компанию с ним покурить в тенечке. Ильяс Абубакаров — внук самой знаменитой жительницы чеченского села Братское Коку Истамбуловой, которой, если верить документам, стукнуло 128 лет. Он теперь и сам звезда. «Как сотрудники Пенсионного фонда о возрасте бабы раструбили, так к нам люди и потянулись. Всем охота поговорить, вопросы позадавать. Мне-то ничего, а у нее давление!»

«Может, мне лучше завтра с утречка заскочить?» — переживаю за здоровье Коку я.

«Нет, погоди! Баба узнает, что ты уехал, расстроится. Очень она любит рассказывать. А бабе лучше не перечить — такой командир, что потом со свету меня сживет. Так что давай еще по одной выкурим, да я ее будить пойду».

С давних времен на Северном Кавказе существует поверье: если ребенок рождается хворым и слабым, а лечение не помогает, остается самый радикальный метод — поменять ему имя. Именно так когда-то поступили родители знаменитого имама Шамиля, при рождении названного Али.

Имя — это судьба, а село Братское переименовывали несколько раз. Основанное в 1763 году чеченцем из рода Чермо, сначала оно называлось Ногай-Мирза-Юрт. В 1944 году, после депортации чеченцев, населенный пункт обрел новое имя — Братское. Во время конфликта в Чечне указом Джохара Дудаева село переименовали в Турпал-Юрт, в то время как местные жители и вовсе называют его Ломаз-Юртом, что значит «горное поселение», при том, что гор тут нет — лишь холмы. Кажется, будто бы кто-то специально пытается таким образом водить судьбу за нос, да доводился до того, что она заблудилась: судьба целого народа, судьба одного небольшого поселения и судьба родившейся здесь в 1889 году Коку Истамбуловой.

«Дат и чисел баба не помнит, когда что произошло — не знает, да и откуда ей про это знать, если она всю жизнь только и делала, что работала: то хлопок собирала, то кукурузу? — говорит Ильяс. — Но иногда как начнет рассказывать, так и непонятно, как она все пережить смогла и в своем уме остаться. Баба сильная — до сих пор всеми командует и всех ругает, особенно меня».

Коку живет в новом одноэтажном доме, но это — последние года четыре. Сразу за ним, на заднем дворе, стоит покосившаяся саманная хибара, в которой она провела большую часть из своих 128 лет. Двор уже практически выжжен солнцем, на улице-то +35. За забором, однако, вовсю зеленеет пшеница — жители Братского сколько себя помнят, столько и занимаются сельским хозяйством. Сейчас, впрочем, на полях нет никого — то ли от жары, то ли потому, что в священный месяц Рамадан ни о чем, кроме души, не думается.

Воздух невозможно пахнет травами, русских названий которых тут не знает никто — в селе живут только чеченцы. Да и те в основном старики.

«Молодежь наша кто в Париже, кто в Москве, все разъехались,— вздыхает Ильяс, треплет по голове свою дочку — улыбчивую трехлетнюю кокетку Седу, бросает в траву изжеванный окурок и поднимается на крыльцо. — Сейчас бабу приведу».

Когда именно она появилась на свет, Коку не знает. А как узнаешь, если никаких документов, подтверждающих сам факт ее рождения, не сохранилось. Все, что у нее имеется, это паспорт, в котором значится лишь год: 1889-й.

«День рождения? — удивляется Коку. — Да, как все родственники собираются, так и отмечаем его — то весной, то летом, то осенью, в любое время. Мы застолья большие не устраиваем, потому что мясо я давно есть перестала, люблю только фрукты, творог, соленья всякие».

Баба Коку сидит, сжавшись в крошечный комок, в большом кресле на крыльце своего дома. Платок ее белоснежен, платье ее бело, волосы ее седы, так что кажется, будто она — все, что осталось от ушедшей зимы, горка снега, который вот-вот растает и потечет ручьем. Она ослепла несколько лет назад, но успела увидеть свою правнучку, и теперь Седа не отходит от нее, то и дело вкладывая в ладонь Коку небольшие кусочки темного шоколада. Бабушка обожает сладкое, а пост, положенный в месяц Рамадан, уже не соблюдает — возраст, знаете ли.

Говорят, человеку столько лет, на сколько он себя ощущает.

«Молодой-то получше было. Трудно мне сейчас, сил совсем не осталось. А когда ничего не делаешь, откуда радости взяться? Хочется же, как люди: курами заняться, коровами. В общем, умирать пора».

Ильяс, однако, шепчет, что баба слегка кокетничает — мол, сил-то нет, но вопросами своими она его регулярно изводит, потому что все время контролирует, как там дела с хозяйством обстоят. Кушать, говорит, курям дал? Соли, говорит, баранам насыпал? Любопытная, короче, спасу нет.

«Пока мой отец не умер, мы хорошо жили, арбузы, кукурузу, пшеницу выращивали. Детство? Оно у меня счастливое было, хотя работать я рано начала — сначала по дому, потом на поле еще бегала все время. Что там всякие революции были и войны мы и знать не знали, занимались своими делами и никого не трогали. Куклы из тряпок делали, играли. Школа? Да, какая школа! Она тут в 30-е годы появилась. А тогда учились при мечети, но все больше мальчики. Две мои подружки тоже учились. А меня мать не пустила, потому что тогда папа болел уже, надо было работать много. Я так обиделась. Плакала очень, а теперь жалею, что это время не вернешь». Ну, и сказки еще Коку любила слушать. Например, про нарта Гожака, в честь которого названа расположенная недалеко от села пещера. Он, нарт этот, сначала влюбился в жену своего брата, а потом еще много что натворил, из-за чего все его многочисленные супруги погибли.

Баба говорит на чеченском языке, потому что ну как здесь выучить русский без школы. За переводчика у нас Ильяс.

«У нас в селе, иншалла, таких драм никогда не было. А я и вовсе долго в холостых ходила. Отец умер, так всем заправлять моя бабка стала. Ходила вся черная, злая, всех моих младших сестер замуж выдала, а мне запретила. Сказала, чтобы я лучше хозяйством занималась. А вообще тут мирно жили все, друг к другу в гости постоянно ходили. Сейчас не так: все, наоборот, стали бояться, вдруг кто зайдет. Это еще когда я молодая была так стало, потому что тут абреки сначала между собой отношения выясняли, потом председателей колхоза одного за другим убивали, вот все страха и натерпелись…»

Про страхи свои, впрочем, Коку рассказывать не очень любит. Зачем, мол, если сейчас все неплохо? Говорит, все, отвоевались, хватит, радуйся, пока можешь. Вытирает глаза зажатым в ладони розовым платочком. Съедает засунутый в рот кусочек шоколадки.

«Хотя, знаешь, все же расскажу, чтоб понятно все про мою жизнь было. Мне было сильно страшно несколько раз. Впервые, когда брата моего раскулачивали».

Коку говорит: день тогда был хороший, а на их правом берегу Терека так травами пахло, что этот запах до сих пор в носу стоит. А потом солдаты пришли и взяли брата под конвой.

«Мы с сестрой за ними побежали, а солдаты стали нас прикладами бить, орать, чтоб мы отстали… Много тогда народу увели».

«Вернулся кто-нибудь?»

«Мы очень долго ждали. Но не вернулся никто. Расстреляли их, думаю. А потом моего второго брата забрали», — Коку снова вытирает ослепшие глаза.

«Великая Отечественная? Нет, не знаю, когда началась».

Коку рассказывает, что в селе о таком если и говорили, то только мужчины. Да и то не факт, потому что целыми днями то в поле были, то в мечети, то с кумыками солью торговали. Им, мужчинам, не до политинформации было — и так дел невпроворот.
Война пришла так, как в те времена еще ходили гости, — без предупреждения и вежливого стука в дверь.

«Немцы на том берегу Терека стояли. А я на этом пошла корову поить. Возвращаюсь уже, и тут неподалеку как загрохочет! Снаряд разорвался. Потом смотрю — соседний дом разбит, а во дворе две мертвые женщины лежат, знакомые мои».

Коку говорит: воды тогда в селе не было, зато было много наших солдат. И женщины с ведрами ходили на Терек, чтобы им воду приносить. Мужчин немцы к воде не подпускали — сразу с того берега расстреливали. И вот два солдатика — один русский, второй азиат — переоделись в женские платья, повязали платки на голову и тоже к реке пошли.

«Где взяли платья?»

«Одно из них я дала!»

Один раз сходили солдаты, второй. А на третий азиат решил, что опасности нет, и платок снял. Только склонился над водой, как его автоматной очередью пополам перебило. Одну половину река унесла.

«Вот тогда мне было страшно во второй раз. Смерть совсем близко оказалась».

«Как в сказании о погибших женах нарта Гожака», — хочется срифмовать давнее и древнее. Но реальность, увы, страшнее вымысла, так что со своими рифмами мне бы лучше помолчать.

Мы сидим на крыльце — Коку Истамбулова в своем кресле, я — на расстеленном здесь огромном ковре. Седа крепко обнимает свою прабабку. Ильяс опять закуривает, несмотря на священный месяц. С берега Терека дует еле заметный ветерок.

«Сейчас женщины живут словно в раю. Газ есть, свет, вода. А я ни на секунду присесть не могла. С малых лет все ходила и ходила на Терек за водой. Кувшин для меня был еще тяжелым, так я брала с собой кумган. Знаешь, какая в реке вкусная вода была!»

«Слушай меня, я сейчас о самом страшном расскажу. О том, как нас увозили отсюда».

Баба вытирает платком рот и на несколько секунд замолкает.

«В феврале 1944-го приехали сюда военные и окружили село. Пятнадцать минут дали всем на сборы. Люди коров оставляли, кур оставляли. Незадолго до смерти отец купил мне красные туфли с белыми носками. Я много лет с них пылинки сдувала, а тут их оставила. Они такие красивые были! После этого я больше ни одну пару туфель не носила за всю свою жизнь!»

Их тогда всех согнали на паром. На противоположном берегу (снова этот Терек!), откуда уже вышибли немцев, посадили в грузовики и отправили в Моздок. А уже там погрузили в товарные вагоны — чеченцев из Ногай-Мирза-Юрта, Бено-Юрта, Чулго-Юрта, Али-Юрта и прочих сел, от некоторых из которых нынче только название и осталось.

«Вагоны все в коровьем дерьме были. Есть хотелось. Раз в день давали пустой рыбный бульон. Везли, везли, мертвых выкидывали прямо в снег на станциях. В туалет хотелось, а как сходишь, когда мужики все время рядом? Стыд один. Лучше б сдохнуть. Но вот что придумали: присаживались и с головы до пят платком накрывались. Вот под платком нужду и справляли…»

В депортации Коку впервые в жизни вышла замуж. Сколько ей тогда было? Если верить документам, лет 55. А Магомед Истамбулов все равно заслал к ее матери сватов. Свадьбу сыграли очень скромную, никаких гостей, только несколько родственников. Полегче ли стало? «Нет, — говорит Баба. — Хуже стало. Характер у Магомеда не очень оказался, ревновал все время, скандалы закатывал». А потом и вовсе беда пришла: умерли оба их сына — одному год всего был, второму около шести.

«Зима, снег, холодно. Все вокруг умирали. Все вокруг плакали».

Как выжила? На этот вопрос Коку и сама не знает точного ответа.

«В 1949-м у меня дочка родилась, вот за ней ухаживала», — говорит.

«Работала постоянно все эти тринадцать лет в депортации. Я ж неграмотная, вот меня и направляли то кирпичи таскать, то в кузне при заводе трудиться, хоть всегда маленькой была».

А в общем, наверное, Коку Истамбуловой просто повезло.

Коку вообще «везунчик». Смена мест, смена названий — может, правда, именно это вытаскивало ее из всех передряг, заменяло мертвое на живое?

Она перечисляет имена ушедших, замерзших в товарных вагонах, умерших от голода, болезней и старости, пропавших без вести, убитых по глупости. Коку знает о мертвых все. Но Коку знает все и о живых. У нее есть шесть внуков и шестнадцать правнуков, включая эту стрекозу — большеглазую перемазанную шоколадом Седу, танцующую на крыльце в своих белоснежных гольфиках.

Дочка Коку, ее единственный ребенок, переживший депортацию, умерла в 2013-м.

«Баба мне, как мать, — говорит Альви, местный художник-весельчак в широкополой соломенной шляпе. — Она же у моей мамы роды принимала, когда та и меня рожала, и моего старшего брата. Расскажите всем обязательно, что таких, как я, детей у Коку порядка десятка — в Братском, в соседнем селе, в Казахстане. Все мы живем благодаря ей».

Баба Коку явно смущается. Прячет лицо в ладонях. Пытается показаться еще меньше, чтобы стать и вовсе незаметной.

«Больниц не было, вот меня все и звали на помощь, — словно бы оправдывается она. — В первый раз очень волновалась. Никто ж меня ничему не учил, все сама. А что делать, не бросать же людей!»

Так она и живет тут, греется на солнце и пытается верить в людей. И веру эту, кажется, уже ничем не сломить.

«Люди хорошие, — говорит она. — Хотя часто ведут себя, как дураки. Себя не жалеют, других не жалеют, все делят что-то. Вот и на последней войне так было. То русские тут неподалеку стреляли из пушек, мучили своими бесконечными проверками, то чеченцы друг с другом стычки устраивали, спорили, наверное, кто из них главней. И где они все сейчас? А я тут — на своей земле».

Сколько ей лет на самом деле? Элементарные подсчеты показывают, что дочку свою Баба родила в 60 лет. Странно? Несомненно. Но остается поверить ей на слово. Или не верить, предположив, что лет 10-15 Коку по ошибке приписали. Но послушать бабу точно стоит, потому что, говоря о себе, она рассказывает о куда большем — истории более чем века…

Братское жарится в лучах майского солнца. За забором шелестит пшеница. Голос муэдзина зовет всех к молитве. Белая, словно снег, Коку, кажется, начинает дремать.

«Бабе пора отдыхать, — говорит Ильяс. — Отведу ее в постель — там прохладнее».

Опираясь на его руку, Коку делает шаг в сторону двери, но вдруг останавливается.

«Чего я все о грустном, да о грустном? Лучше расскажу тебе о своем самом счастливом дне. Мы тогда возвращались из Казахстана. Была такая же жара, как сейчас. Я очень хотела пить, но дала себе слово, что не сделаю и глотка, если это будет вода не из Терека. И вот когда я подбежала к его берегу, встала на колени и напилась родной воды — это и было настоящее счастье! Случалось ли со мной что-то лучше этого? Нет. Ради этого, наверное, я и жила, а зачем я сейчас живу знает, наверное, только Аллах».

Автор благодарит за помощь в подготовке материала Мансура Магомадова и Руслана Мустапаева.

Борис Войцеховский, Чечня, село Братское