Летов умер у тебя на глазах

19 февраля 2008 года в своем родном Омске скончался Егор Летов. Развернутые сюжеты о смерти лидера «Гражданской обороны» вышли тогда в новостных программах едва ли не всех федеральных телеканалов. Через три недели после похорон Летова солидный симфонический оркестр в многотысячном столичном спорткомплексе «Олимпийский» уже исполнял фрагменты его песен на церемонии главной рок-премии страны «Чартова дюжина», где Егора посмертно наградили в номинации «Легенда».

Происходящее смахивало на поминки по Мюнхгаузену в известном фильме Марка Захарова. Последовательного маргинала, «убившего в себе государство», прошедшего через репрессивное лечение в психушке, атаковавшего фактически любой официальный режим, не появлявшегося на больших рок-фестивалях, не сотрудничавшего с рекорд-лейблами, практически отсутствовавшего со своей музыкой на ТВ и радиостанциях, провожали чуть ли не как общепризнанного глашатая эпохи.

«Я рыдаю от ваших речей. Я желаю стать стаей грачей. Я хочу умереть молодым…» — пел он в перестроечных 80-х, и строчки одного из давних его манифестов наливаются теперь новой силой. Какой именно — темной, светлой, разрушительной, спасительной — вот тут туман. В русском роке не отыскать фигуры более амбивалентной, чем Егор. Он наговорил, натворил, напел на несколько жизней. «Снес башню», «растеребил душу», испугал, озлобил, вдохновил, поддержал, влюбил в себя многих преимущественно молодых современников. Но трудно понять, до скольких реально достучался и хотел ли того. Минуло десятилетие с даты его ухода, а значение этого музыканта для нашей истории и его «внутренний портрет» по-прежнему размыты.

Часто мне кажется, что Летов всю жизнь вел разговор только с самим собой. Испытывал собственное сознание, экспериментировал с ним. Публика являлась лишь прикладным элементом его проектов. Где и отчего сибирский панк «обороны», замешанный на хорошей летовской эрудиции, знании мировой рок-музыки, литературы, кино переходил в брутальный постмодернизм? В каком месте надрывная поэтичность срывалась в шизоидный экстаз? Когда он переставал верить в то, что декларировал прежде, а его личные убеждения вытеснял фанатизм? На эти вопросы, по-моему, нет ответов. Вернее, каждый, кто «в курсе», предложит собственные версии и, конечно, сочтет их единственно верными. Ибо летовское «слово и дело» — сродни религии. Принимаешь и веришь или отрицаешь и отстраняешься.

В 1990 году для так и не изданного номера журнала «Контркультура» Летов согласился написать статью (фото этой рукописи вошло в двухтомник «Автографы», опубликованный после смерти Егора). Любая цитата из нее годится его адептам как заповедь. Умеренным поклонникам — как интеллектуально-художественная игра (тут вспоминаешь, что Летов особенно ценил футуристов и обэриутов). А психологам и психиатрам — как повод для подробной беседы с «пациентом». Возьмем такой фрагмент: «Существует еще один аспект — и очень важный — моих действий, а также моего творчества. Я героически считаю себя представителем ("депутатом") вселенской партии уродов, обиженных, сумасшедших, смешных и больных рабов, тех, кому выпало свыше быть униженным и оскорбленным по природе своей. Все, что я делаю, — это призыв на тотальный и чудовищный бунт против Всеобщего Закона и Порядка, против всех сил, богов…». Далее еще пара страниц убористого текста, суть которого в обреченности на поражение, гибель, что на самом деле и есть победа в этой борьбе.

В своем поэтическом рассматривании смерти, ощущении тяжести мира Егор перекликается с поэтом первой волны русской эмиграции Борисом Поплавским, покончившим с собой в Париже в 32-летнем возрасте. Только энергетически они различны — Летов в этом смысле ближе к Маяковскому, ушедшему из жизни в 36. «Воробьиная, кромешная, оскаленная, хищная, неистовая стая голосит во мне…» — рычал Егор в своей «Вечной весне в одиночной камере», и тут была не агрессия, а нежность и отчаяние человека, чья интонация, лексика и облик не сулили окружающим ничего доброго.

В его обманчивой внешности (от студента-народовольца к чему-то распутинскому), прямолинейной порой матерщине в песнях, умышленном «гаражном» саунде, экстремистских заносах в сектантский коммунизм, национал-большевизм для многих ускользал поэт-романтик, если хотите, нежный Летов. Тот, что видел «траурного зайчика нелепого мира» и спрашивал: «Кому нужен ломтик июльского неба?» в «Моей обороне». Тот, что пел для Янки Дягилевой «Про Мишутку» и мог записывать акустику, где каждая вторая песня получалась своеобразной исповедью-колыбельной.

В начале 1990-х, когда он впервые распустил «ГО», у него произошел, возможно, наивысший творческий подъем. Собрав проект с непечатным для СМИ названием («Егор и о****еневшие»), он записал несколько важнейших альбомов, в частности «Прыг-скок» (Егор сам подчеркивал, что это одна из лучших вещей, сделанных им в жизни) и «Сто лет одиночества». Именно туда попали и «Вечная весна», и «Евангелие» с финальными кряхтящими смешками после фразы «Задуши послушными руками своего непослушного Христа». И программная «Свобода» со словами: «Как и что обрел летящий Башлачев — это знает моя свобода, это знает мое поражение, это знает мое торжество». Но, заявляя о таком сакральном знании и впечатляя пронзительностью своих сочинений, Летов одновременно настораживал и рождал сомнения.

Александр Башлачев, стержневой поэт русского рока, совершил самоубийство в питерской многоэтажке ровно 30 лет назад — 17 февраля 1988-го. Ему было 27. А 24-летняя рок-поэтесса Янка Дягилева, прошедшая с Егором немалый совместный путь, в каком-то смысле «вжившаяся» в Летова, утонула в реке в мае 1991-го. Ей было 24. Фактически они стали той «стаей грачей», о которой пел Летов в своей «Умереть молодым». И вот он говорит, что знает, «как и что обрел» СашБаш. А подразумеваются и другие рано сгоревшие поэты и музыканты. Сам же Егор, доходя до пограничных состояний, декларируя в ранних своих произведениях некое презрение к смерти и готовность к суициду, подобного все же избежал. Как бы воспользовался чужим опытом, что ли? В Башлачеве, Янке чувствовалась определенная жертвенность. И их судьбы почти неотделимы от их поэзии. С Летовым иначе. У него редкое для поэта свойство: гипнотизировать, вводить в транс, но не отдавать собственную энергию, а скорее вытягивать ее из тех, кто соприкасается с его творчеством.

В отличие от коллег из «клуба 27», от многих панк-музыкантов, страстных пиитов, он дожил до 43 лет и успел шагнуть от максимализма к следующей грани бытия. В альбомах нулевых — «Долгая счастливая жизнь», «Зачем снятся сны?» — появился другой Егор, не торопящийся уйти или к чему-то призвать. Скорее ему просто хочется продолжать свой наркотический трип, и не только с помощью известных веществ, а и потому, что сама жизнь иногда «вставляет», как ЛСД. Отсюда и ностальгический альбом каверов «Звездопад» из любимых песен и мелодий собственной молодости. Ну кто бы сказал в период «Некрофилии», «Тоталитаризма» и «Тошноты», что Летов станет петь Окуджаву, Матвееву или Рождественского? Но его хватало для таких контрастов. И следующий виток дискуссий о Летове, полагаю, еще впереди. А пока вспоминается «Новогодняя песенка» из знаменитого «обороновского» альбома тридцатилетней давности «Русское поле экспериментов»: «Станем ли мы завтра подлее, чем сегодня / Сможем ли мы стать подлее, чем сейчас?» Как будто сегодня написано. Предчувствие — признак большого поэта. Сейчас эта песня еще актуальнее, чем эпохальная «Все идет по плану».

Михаил Марголис