«Я пережила насилие»

Жительница Екатеринбурга Юлия Савиновских, у которой после операции по удалению груди органы опеки отняли приемных сыновей, третий месяц борется за возвращение детей. Женщину заподозрили в желании сменить пол: в конце августа сотрудница опеки обнаружила аккаунт Савиновских в соцсети, который она вела от имени трансгендера. В ситуации пытались разобраться уполномоченный по правам ребенка Анна Кузнецова, Общественная палата и следователи, но процесс так и не сдвинулся с мертвой точки. Опека утверждает, что женщина сделала первый шаг на пути трансгендерного перехода, удалив грудь, но Савиновских называет происходящее «охотой на ведьм». «Лента.ру» записала ее рассказ.

27 августа в 10 утра моих детей забрали. Было воскресенье. Папа сбегал за булочками с корицей к завтраку: у нас рядом с домом есть очень крутая пекарня. Мы были расслаблены, пили чай. Дети прыгали, веселились. Когда позвонили трое человек из опеки, я спокойно пустила их в дом.

(«Потеря потерь, да, Сашка? Как они это провернули?» — говорит Юлия дочери, прильнувшей к ее плечу).

Мне сказали, что забирают пятилетних Костю и Диму. Сказали, что получили анонимное сообщение о моем аморальном поведении. Когда я попыталась выяснить, в чем состоит мое аморальное поведение, мне сказали, что я удалила грудь и вела блог от имени трансгендера. Я даже не спросила акты: была сосредоточена только на том, чтобы дети были спокойны. Казалось, что это ошибка, мы все проясним на следующий день, передо мной извинятся. Мы доехали с детьми до инфекционного отделения больницы, откуда их должны были забрать в детдом.

4 сентября мы должны были получить последнюю справку, чтобы начать усыновление. Костя и Дима были под опекой. Мы с мужем никуда не торопились. Все лето провели в нашем большом доме за городом на свежем воздухе, в котором только что построили бассейн, сделали песочницу и качели. В этот день мне выдали акт обследования помещения, датированный задним числом — 28 августа, в котором были описаны некие разодранные обои и собачьи экскременты на полу. Позже по почте мне пришел другой акт, в котором тот же день был описан по-другому: дом чистый, дети опрятные, претензий нет. Что это было? Возможно, они сами запутались и решили изменить свое видение.

Впервые о трансгендерах я узнала в марте, когда увидела своего любимого актера Эзру Миллера в юбке и на каблуках в каком-то журнале. Сначала я была шокирована, это показалось отвратительным. А потом я задумалась — почему? На небе миллионы звезд. Можно представить, что каждый человек с другой звезды. И он не обязан, не должен быть похожим на кого-то. Имеет ли кто-то право подгонять другого под свои ожидания? Наверное, нет. Я воспитываю себя, запрещаю себе навешивать ярлыки.

Я решила глубже понять эту тему. Так я познакомилась со своим другом-трансгендером. Трансгендером стать невозможно: ты либо трансгендер, либо нет. Он родился в женском теле, страдал от этого всю жизнь. Прошел все психиатрические комиссии, которые признали его здоровым, сменил документы с женских на мужские, удалил грудь, сделал фаллопластику, женился. У него есть дети: жена забеременела от донора. Он абсолютно нормальный мужчина, живет в соседней области. И то, через что он прошел, очень больно.

Трансгендеры долгое время живут как бы в футляре, скрывая свою сущность от окружающих и самих себя. Когда они решаются на откровенный диалог с собой и окружающими и говорят «Я не то, что вы обо мне думаете», на них начинают кричать: «Больной ублюдок, закрыть бы тебя в психушку».

Мне это знакомо. Я узнала, сколько людей готовы кинуть грязью в непохожих на них и как легко делают больно, когда в нашем доме появился ребенок-инвалид. Однажды мне сказали: «Наплодила? Поди бухала беременная, раз родила урода!»

Я решила об этом писать. У меня неоконченное филологическое образование, и я хотела вернуться к своему писательскому хобби. Тема трансгендеров показалась мне интересной и незанятой нишей. В конце весны я зарегистрировала аккаунт в Instagram, чтобы знакомиться с трансгендерами и собирать о них информацию. Там была одна моя послеоперационная фотография и пейзажи различного толка — все. Я вела его пару месяцев.

Аккаунт был зарегистрирован на мой телефонный номер. Он был открыт, я не видела оснований скрывать его, поскольку не нарушала закон. Сотрудница опеки Москалева решила туда залезть. Она была шокирована, побежала к начальнице Наталье Болотовой. У них началась паника, они приехали и забрали моих детей.

Когда мы с мужем вернулись домой после сопровождения сыновей в больницу, он заставил меня удалить аккаунт. Потом зашел в интернет, прочитал, кто такие трансгендеры, и сказал, что непонятно, из-за чего сыр-бор.

Моей старшей дочери от первого брака 17 лет. С первым мужем мы расстались, потому что всю жизнь он любил другую. Мы спокойно расстались, без истерик и кровопролития, которые часто сопровождают разводы.

С нынешним мужем, единственным и любимым, мы познакомились восемь лет назад. Он сразу сказал: «Ты все равно выйдешь за меня замуж и родишь мне двух детей». В итоге так и получилось. Мы в браке шесть лет, у нас двое детей, рожденных в 2012 и 2013 годах. Он отличный отец, очень любит играть с детьми. Они так топают! Бедные соседи, мы постоянно носим им тортики.

В конце 2013 года я посмотрела фильм Ольги Синяевой «Блеф, или с Новым годом» — про детей из детских домов. Я рыдала. Я вообще эмпат по натуре: легко сопереживаю бездомным животным, брошенным старикам, инвалидам. А тут дети.

Полезла на сайт для усыновителей и практически моментально наткнулась на голубоглазого парня, влюбилась сразу по уши. Показала мужу. Он сказал: «Может, не сейчас? Наши еще маленькие». Но мы моложе не становимся, а хочется успеть сделать еще что-то хорошее. И мы рассудили, что если мы добавим к нашим малышам третьего и будем вместо двух мороженок покупать три, вместо двух тарелок борща наливать три, то от нас не убудет, а для кого-то перевернется весь мир. Его фото я положила рядом с фотографиями своих биологических детей. Мысленно укладывала его спать каждый вечер, желала спокойной ночи.

Начали собирать документы, ходить в «Школу приемных родителей». Там преподавали детскую и адаптационную психологию, рассказывали, что делать в сложных ситуациях. Курс длился четыре месяца.

26 июня 2014 года мы его забрали. Димка влился в нашу семью крепко-накрепко и сразу. Мы не почувствовали, что стало тяжелее жить. Он, знаете, как котенок, ласковый… Утром просыпался — бежал ко мне обниматься. Три года он был с нами.

Второго мальчика мы нашли тогда же, на «Школе приемных родителей». Нам объяснили, что нужно присмотреться к нескольким детям, потому что если привяжешься только к одному, его могут забрать до того, как ты успеешь собрать все документы и получить разрешение опеки. Тогда мы выбрали ребенка, очень похожего на наших биологических детей, из маленького города другой области.

Через полтора года я случайно зашла на тот сайт, и увидела, что он, оказывается, никуда не делся. Только фотографию поменяли на более взрослую. Мы приехали за ним. Костя с ДЦП. Меня спросили: «Зачем вам этот кусок мяса? На органы, что ли?». Они с круглыми глазами, глядя подозрительно, вокруг нас ходили. До последнего не верили, что мы действительно его заберем.

Наверное, потому, что маленький город — они не привыкли, что кто-то вообще усыновляет из детдома. 28 декабря 2015 года мы оформили весь пакет документов.

У опеки не было ко мне никаких претензий. Специальная служба, которая приезжает раз в три месяца к каждой приемной семье для составления отчета, тоже никогда не имела нареканий. У каждого ребенка своя кроватка, зубная щетка, ворох игрушек, книжки. В холодильнике всегда суп, котлеты, много еды — мы любим покушать.

Мои дети родились с разницей в год. Моя и без того большая грудь раздувалась, как шар, растягивалась. Становилось трудно спускаться по лестнице, бегать, к концу дня сильно болела спина. Я комплексовала из-за нее.

И я решила, что могу удалить ее. Мне сорок лет. Я не собираюсь больше рожать. После рождения третьего ребенка, когда всю беременность врачи называли меня старородящей, пугали тем, что ребенок родится дауном, я сделала перевязку труб. Яичники мои сохранены, женские гормоны в норме, я просто больше не забеременею.

С Костей приходилось быть строгой, потому что характер заболевания такой, что нужно постоянно делать замечания. Ребенок ходит, как ему удобно, на цыпочках. Но должен стараться наступать на полную стопу. По шесть часов в день он ходит в тьюторах специальных, остальное время — босиком. Нужно напоминать: «Костя, на пяточки! Костя, на пяточки!».

Последний год мы проходили курс гипсотерапии: ему растягивали ногу, гипсовали, по четыре-пять сеансов несколько недель. Приезжали к врачу, ноги массировали, смазывали кремом, он вставал, гуляли по коридору два часа, потом врач снова массировал связки и снова ставил гипс, под более крутым углом. На ручках он был на улице, на ручках дома. В таком режиме мы жили два месяца. Но он пошел!

Уже после этого скандала на меня вышла женщина, которая тоже хотела его усыновить, но побоялась, что не потянет такое заболевание.

Диму мне отдали с диагнозом, который я не имею право озвучивать. Об органическом поражении мозга мы узнали сами, когда сходили к невропатологу в частную клинику. Мы развивали моторику, ходили к ортопеду, проходили регулярные медикаментозные курсы. Однажды мне сказали: «Женщина, снимаем розовые очки. Этот ребенок никогда не заговорит, никогда не сможет получить образование. Максимум — сможет выполнять конвейерную работу. Ваша задача — воспитывать его добрым. Если вы найдете у него какие-нибудь художественные или спортивные таланты — будет хорошо».

Если бы в первые полгода его жизни вовремя это заметили, не было бы таких тяжелых последствий, как мне объяснил один хороший педиатр. Но парень он золотой, очень добрый. Я вижу в нем перспективы, куда с ним тянуться и как развивать. Мы взяли его со страшной задержкой, но он очень быстро догонял. Я все еще думаю, что у него есть все шансы пойти в обыкновенный класс в общеобразовательную школу. Но без меня после детского дома ему светит только спецприемник для умственно отсталых.

Никогда не было мысли, что мы совершили ошибку. Это как раз та ответственность, которую могли бы взять многие люди, у которых, например, по одному ребенку. Наверное, их останавливает материальная неустроенность. Но каждый в жизни должен сделать что-то хорошее, я в это верю.

Однажды, когда я шла в суд, меня за локоть у светофора схватила женщина и сказала: «Я тоже борюсь с опекой. Я подняла на ноги одну девочку с инвалидностью и хотела бы взять сейчас еще одну девочку с ДЦП, у которой просто никаких шансов. А мне говорят, что не дадут инвалида, чтобы я искала здорового». Когда же в опеку приходят за здоровыми детьми, усыновителей отправляют в специализированные детдома, где находятся дети с нулевыми шансами на реабилитацию: гидроцефалы, микроцефалы, с карликовостью, без сохранного интеллекта. По медицинским показаниям они долго не живут. Когда мы спросили, почему сотрудники опеки препятствуют встрече потенциальных опекунов и детей, нам ответили: коррупция. За доступ к базе здоровых детей берут деньги.

Ситуация такова, что мнение тети из опеки является законообразующим. Ольге Москалевой показалось, что я хочу сменить пол, и что операция — только первый шаг на пути к этому. Она нафантазировала себе, испугалась, и этого оказалось достаточно, чтобы нарушить закон.

В суде сотрудники опеки заявили, что я нахожусь на психиатрическом учете, что я попросила политического убежища за границей, хотела бежать с неусыновленными детьми. Такой бред. Видимо, как-то они экстрасенсорно это поняли, потому что не предъявили документов, доказательств. Это же лжесвидетельства. Но суд принял их во внимание.

Мы наивно считали, что суд встанет на нашу сторону, потому что с той стороны — мракобесие. Пришли со справками от гинеколога, эндокринолога, что мой статус женский, гормоны в порядке, нет никакого перехода, справкой от психиатра о том, что я не состою на учете. Но у нас даже не приняли ходатайство, чтобы убрали фото детей с сайта, на котором им уже ищут новых родителей.

До решения суда мне давали видеться с детьми. Первое свидание было очень быстрым: я проводила их до группы, они сказали «Мама, пойдем, мы покажем тебе детей», и, когда они заигрались, я незаметно ушла, чтобы не было слез. Второй раз мы прощались в коридоре, у двери. Дети начали за меня цепляться, кричать. Психолог детского дома позвонила мне позднее, сказала, что детям было очень плохо, их долго успокаивали, и попросила меня перестать приходить в их интересах. Мы не виделись полтора месяца.

Меня колотило. Я не могла спать. У меня сейчас состояние, как будто умер кто-то. Период горя прошел, а тоска длится несколько лет. Я знаю, о чем говорю: моего любимого младшего брата сбил поезд. Мне пришлось идти опознавать его в морг — все остальные родственники были не в состоянии. Потом хоронить.

Я чувствую себя так, как человек, переживший насилие. Люди, которым я доверяла, вошли в мой дом, пользуясь своим служебным положением, и отняли моих любимых. Зная, что нет никаких законных оснований, удерживают детей, потому что не могут признать, что они неправы. Им плевать на две маленькие человеческие жизни. О чем они думают, ложась спать? Зачем они вообще родились — перекладывать бумаги?

До 3 ноября дело находится в районном суде. После апелляция пойдет в областной суд. Со мной будет известный адвокат Алексей Бушмаков, но на сто процентов я не уверена в победе. Мне пишут, что никому и никогда не удавалось вернуть изъятых детей. Но если решение будет не в нашу пользу, следующим будет уже Европейский суд по правам человека. И там будут иски о защите чести и достоинства, дискриминации и компенсации за моральный ущерб.

Ничего другого мне не остается. Я обращалась в министерство соцзащиты, к уполномоченному по правам ребенка, в администрацию президента. Какими бы большими ни были кабинеты, какими бы высокими ни были кожаные кресла — никто ничего не может сделать. Опека — это орган, который может все.

Традиционными ценностями прикрываются люди, которые даже не знают, что такое ценность. (— Сашка, что такое традиционные ценности? — Не знаю. — А я знаю. Это любовь, это семья, это добро, это свобода. Свобода выбора прежде всего. — Ты мне купишь минералочку? — Минералочку обязательно. Завтра же, Максим. — А макарошки? — Сыночка, три секунды, сделаю).

Быть женой и матерью — это мое призвание, я нашла себя в этом. Даже если бы я была трансгендером, это не нарушало бы интересов детей. А то, что сделали сотрудники опеки, нарушает не только юридический закон, но и морально-этический, божий. Они подвергли детей огромному риску, им сломали жизнь. И мысли о том, где они сейчас, как они, доставляют невыносимую боль. Но я все еще надеюсь их вернуть.

Подготовила Лариса Жукова