Молодежная политика 2.0

В полном соответствии с популярной ныне концепцией фейковых новостей и постправды, критически настроенные комментаторы в конце минувшей недели обсуждали слова Путина о том, что патриотизм важнее, чем знания. Хотя Путин таких слов, разумеется, не говорил. «Получить знания — это не просто, но это все-таки вторично по сравнению с воспитанием человека, с тем, чтобы он должным образом относился и к себе самому, и к своим друзьям, к семье, к родине — это абсолютно фундаментальные вещи, и только на этой базе можно рассчитывать на то, чтобы человек стал полноценным». Вот что сказал Путин, и попробуйте найти среди этих слов слово «патриотизм». Не получается? А знаете, почему? Потому что его там нет.

И хотя всякого рода «лапшеснималочные» вряд ли разоблачат этот фейк, в столь характерной истории нас должна интересовать не ее интерпретация, а ее суть. А суть простая: Путин говорит о приоритете воспитания перед знаниями на встрече с классными руководителями выпускных классов школ. Не с преподавателями физики или математики, а именно с классными руководителями. Это означает кардинальную смену парадигмы от «эффективно-менеджерской» ливановской модели тотального ЕГЭ к традиционной российской модели образования как продолжения домашнего воспитания. Хорошо это или плохо — покажет время, но вот что очевидно уже прямо сейчас — так это то, что политическое руководство страны озабочено тем, какими вырастут дети. А это значит, что «образ будущего» — не красивая медиаметафора, а какой-то настоящий образ, существующий у начальства в головах, который начальство хотело бы донести до тех, кто это будущее будет творить.

Причем речь не о случайном мероприятии, а, судя по всему, о системе. Только недавно мы видели, как Путин встречается с мультипликаторами, предлагает создать на Петербургском экономическом форуме молодежную секцию, вручает детям паспорта в Кремле, записывает обращение к выпускникам, подписывает указ об объявлении в России Десятилетия детства, встречается с классными руководителями и едет в Артек. И все это — за какие-то полтора месяца. Такой плотности мероприятий, связанных с подростками прямо или опосредованно, лично я не видел вообще никогда, хотя давно наблюдаю за Путиным.

Можно, конечно, предположить, что власть испугалась событий 26 марта и начала лихорадочно взаимодейстовать со «школотой». Но, во-первых, президентский график, который готовится на несколько месяцев вперед, вряд ли можно так густо нашпиговать незапланированными «горящими» мероприятиями. А во-вторых, и это куда как важнее, после прошлого кремлевского «испуга» молодежью (в 2005-м, после Майдана) взаимодействием с проблемной аудиторией занимался не президент, а его администрация. Теперь же или ставки резко повысились, или мы имеем дело не с реакцией на события, а с планомерной работой. И связана эта планомерная работа не с мартовскими событиями, а скорее, с возобновлением последовательной молодежной политики.

Поставь рядом фотографии тех, кто 12 июня портил фестиваль реконструкторам, и тех, кто в Артеке встречал президента, — и сразу же станет понятно, что не чистота и красота лиц определяет сознание, а наоборот — сознание определяет, как строить будущее: как развитие настоящего или же на руинах. Власти хотят, чтобы будущее строилось не на руинах. И я с властями, честно говоря, в этом согласен.

Интересно в «молодежной политике 2.0» и то, что она адресуется к школьникам, а не к совершеннолетним, как в первой версии. Все же совершеннолетние больше озабочены своим порядковым номером в очереди к персональным социальным лифтам, нежели образами общего будущего. От этого молодежные организации первого призыва (которым я, конечно, отдаю должное как стартовым площадкам многих известных ныне и делающих много полезного людей — от депутатов и членов Общественной палаты до венчурных инвесторов) зачастую бессмысленно конкурировали между собой как за ресурсы, так и за внимание высших должностных лиц. Теперь же роль объединяющей и движущей силы переходит к «Российскому движению школьников» — организации, формально созданной при предыдущей администрации, но заявившей о себе реальными проектами только теперь. Школьники о тягостях бытия думают меньше, чем совершеннолетние, поэтому образы будущего для них имеют более зримое выражение.

И если в молодежки середины нулевых провинциальные девушки шли, чтобы «превратиться в принцесс» (причем многие превратились), то в проекты РДШ школьники идут потому, что им интересно. Как и я, например, играл на барабане на пионерских линейках не потому, что меня заставляли или обещали мне что-то за это, а просто потому, что мне это нравилось.

Все молодежные, а особенно школьные проекты крайне сложны для оценки, поскольку у них очень большой срок оборачиваемости. Результаты любой реформы в образовании видно в лучшем случае через несколько лет. Поэтому оценивать то, что сейчас предпринимается в отношении школьников, мы сможем не завтра. Но уже сейчас мы можем оценить данное нам в ощущениях поколение тридцатилетних. Лично мне, человеку почти предыдущего поколения, с этими тридцатилетними вполне комфортно взаимодействовать и дискутировать. Я, конечно, не начальство, но этим тридцатилетним я бы доверил страну со спокойной душой. Но им-то тоже придется ее потом доверять тем, кто придет вслед за ними. И трудно недооценить дальновидность начальства, которое уже сейчас начинает взаимодействовать с теми, кому доверят страну те, кто придет после начальства. Образ будущего — это же не просто фантазия. Образ будущего — это прежде всего план построения будущего.

И, кажется, этот план есть.