Самый трудный день

Летом 2016 года в составе группы немецких кинематографистов, снимающих документальный фильм о природе Восточной Сибири, истории Магаданской области и людях, живущих вдоль Колымской трассы, мне довелось совершить путешествие от Магадана до Якутска. Свои впечатления я записывала по мере продвижения от Нагаевской бухты до столицы Республики Саха (Якутия).

Вернулись в Магадан затемно. Говорили, что ночью в гостинице включилась сирена, но я ее не слыхала, а очнулась от громкоговорителя с автовокзала — «Заканчивается посадка на автобус Магадан — Армань». Быстро отряхнув сонную одурь, побежала в кафе, чтобы успеть позавтракать. По телевизору на всю громкость показывали визит Путина в Китай. Хор китайцев пел «Калинку».

Приехали наши якутские водители и мы отправились на Усть-Омчуг, неподалеку от которого находится урановый рудник Бутыгычаг.

Хорошо, что человек не знает, что его ждет. Я бы честно и малодушно отказалась. Смело теперь скажу, что это был самый трудный день в моей жизни. Началось с того, что провожатые наши опоздали и мы, опасаясь, что дневного света не хватит, чтобы вернуться, пошли вперед сами по узкому заболоченному каналу, перейдя вброд две речки и браво сфотографировавшись перед столбом с предупреждением о повышенном фоне радиоактивности. Буханка с разудалыми молодцами догнала нас в пути («простите, накосячили») и подвезла несколько километров до начала русла реки, выгрузив у руин фабрики, возле которой счетчик Гейгера запрыгнул за свой предел.

По каменистому маловодному руслу речки с названием Бес мы пошли пешком. Рюкзак мой был дико тяжелым, вода, еда, аккумуляторы. Ко всему прочему, по собственной инициативе я взяла бутылку водки, не столько для нас, сколько для духов, так как место это еще до Гулага называлось Долиной смерти. Причиной этого считались, конечно, духи — олени лысели и помирали быстро, а про радиацию тогда еще и не слышали.

Черные горы обступили наш путь, и мы медленно шли по реке в гору вдоль густых зарослей. Егеря бодро скакали налегке по камням, подначивая нас: то мы «не по тайге одеты», то «что-то у вас, мадам, лицо невеселое». Оператор с камерой шел осторожно и ему удалось ни разу не споткнуться. Говорить о том, что значило бы уронить камеру, не имеет смысла — и так понятно. Прогноз погоды обещал дождь, но его, слава богу (или шаманке Доре), обещавшей свое покровительство, не случилось, хотя небо затянуло плотно.

Один из провожатых — постарше, с плотной фигурой и татуировкой с классическим восходящим солнцем на руке и надписью «Среди Иван-чая Магадан» — временами стрелял в воздух, чтобы медведи не подходили близко. Другой — молодой и горячий, то и дело убегал далеко вперед и в конце концов совсем оторвался от нашей вереницы. Дойдя до первого привала у нижнего Бутыгычага, мы осознали, насколько крут подъем и далека цель.

Перекусив и отдохнув, парни стали хвастаться своими ружьями, лихо паля в воздух и по сопкам — «настоящая автоматика, не какой-то там дробосрал!». Однако у каменного сарая нижней зоны два наших «вергилия» решили нас покинуть. Сказали, что наверх не пойдут, будут ждать здесь и мы молча пошли вверх по черным камням к далеким руинам. Было тихо, но странный шелестящий звук подземных вод проникал наружу. Такое тихое журчание Стикса под горой...

Верхний Бутыгычаг, лагерь «Сопка». Полностью сохранившаяся «запретка», каменные стены без крыш и ржавое железо повсюду, многие километры колючей проволоки в рулонах и без, миски завода «Лысьва», обеспечивавшего все зоны СССР посудой. Кстати, он существует и поныне — «Посуда Лысьвенского металлургического завода воплощает в себе яркий пример единства современного дизайна и качества материалов».

Над лагерем «Сопка» стоял дом начальника. Из окон его когда-то открывался вид на вершину, где заключенные выкопали во всю сопку цифры «1947». Мне показалось, что духи Бутыгычага обитали именно тут: у печки рядом с железной семейной кроватью под открытым небом.

Возле порога бывшего дома когда-то качался в качельках, сделанных зэками, ребенок начальника, а под качельками простирался самый страшный лагерь Колымы. Качельки сипло поскрипывали среди мертвой тишины. Мы выпили полбутылки из горлышка, потом я покропила землю вокруг. Разошлись тучи и солнечный луч просиял над этой долиной смерти. Качельку качнул ветерок и вдруг она рухнула. Духи, наверное, обрадовались огненной воде и сотворили шалость...

Ребята отошли снимать шахту рудника, а я села в одиночестве у стены барака покурить. Страшно не было, а как было, описать не смогу, но минут через двадцать небо снова затянули тучи и кто-то дал понять, что пора уходить. Все. Пора вам отсюда уходить — таким был посыл. Но они, духи, были пока благосклонны, потому что солнце светило вопреки всем прогнозам ровно до конца съемки, но едва оператор зачехлил камеру, как закапал дождь.

Внизу у нижнего лагеря мы допили оставшиеся полбутылки с нашими провожатыми, но я не забыла и тут вылить остатки на землю. Дождь усиливался и гнал нас вниз. Дойдя до бесовского русла, мы обнаружили его довольно полноводным и уже по воде двинулись, преодолевая камни и водяные закрутки. Вода была очень холодная. Начинало темнеть. Повредившему колено еще на пути вверх Станиславу отдали ружье, так как медведи обычно подбирают последних и слабых. Чувство, что за нами наблюдают из зарослей вдоль русла, не покидало меня ни разу, а про то, что вода, возможно, радиоактивная, думать вообще не хотелось. С большим трудом, часа через три, по все прибывающей воде мы дошли до фабрики и до нашей родной «буханки». Рыча поскакала она по бездорожью под гогот и матерные шутки наших Неутомимых.

В машине мне показалось, что во мне сотряслось все, что было внутри, включая душу. Сзади в кузове в зубодробильной тряске я пыталась обрести равновесие лежа, упершись ногами в потолок, потоки воды лились из ботинок мне в лицо, но мысль, что мы едем прочь от лагеря и будем когда-нибудь наверняка в Усть-Омчуге, согревала душу и на радостях вспомнилась частушка: «В Магадане, в Магадане, в охренительной глуши, проживает дядя Ваня, инженер моей души».

Чтобы описать эту нечеловеческую тряску, скажу, что камни повылетали у меня из серег и расстегнулся ремень на штанах. «Е............машина!» — похвалил водитель свою буханку.

«Золотая» дежурная гостиницы «Тенька» всю ночь сушила наши вещи, включая и выключая фен. Мы, конечно и конфетами благодарили и словами благодарность в книгу приезжих писали, но имя ее я не могу вспомнить, и мне стыдно...

На следующий день светило солнце и немедленно возникла страшная пыль, превратившаяся в воздухе в густой туман. Наш якутский водитель торжественно сменил длинные штаны на короткие, кроссовки на шлепанцы и приготовился к лету.

Забегая вперед скажу, что почти за месяц дороги он больше не сменил ничего в своем гардеробе, показав пример того, как настоящий путешественник не должен себя обременять лишними вещами. Дорога шла на Дебин, в сердце Колымы и на великий якутский треугольник Алдан — Лена — Колыма. По мере движения в сторону Якутска его настроение становилось все лучше, и он не раз забраковал «натуру». Если я вслух обращала на что-нибудь внимание, то он немедленно говорил: «Разве это гулаговский старый мост? Вот у нас в ЯкутИи хорошие красивые гулаговские мосты! Разве это пыль? Вот у нас в ЯкутИи настоящая пыль!». Вдоль дороги по-прежнему стояла тайга, в кюветах валялись колесные покрышки.

Я заметила, что из кольца исчез камушек хрустальный. Причем он не мог выпасть снаружи, а кольцо я не снимала. Духи были явно женского нрава, им нравились женские вещи. Так, еще в Магадане, пропал батистовый белый платочек.

В Дебине мы счастливо избежали ночлега в туберкулезной больнице. Мне удалось, проявив изворотливость, устроить нас в доме культуры. Там, правда, вовсе не было кроватей, зато со стен приветливо махала крыльями чайка и улыбался космонавт.

Кстати, госпиталь в Дебине был тот самый, где работал Варлам Шаламов, он описан в его рассказах. Сегодня это областная больница для туберкулезных больных. Их здесь очень много. «Тубики», (как назвал пациентов наш якутский водитель), с любопытством рассматривали нас, сновавших то в магазин, то из магазина.

До 1937 года Дебин назывался Левый берег, а также Переправа, и мост был тут возведен рабочей силой образцовый и тракт потянулся далее.

Был солнечный прелестный летний день. Река Колыма катила свои золотые пески мимо Дебина, пляж ее блистал на солнце. А вокруг — лагеря, лагеря, заросшие ивняком и брошенные домики вохры, уже частично погрузившиеся в заболоченную почву. И мне думалось о тех, чей прах смешался с золотыми песками, кто сгинул тут без могил, «ушел под сопку», — кондитер ли грек из Александрии, учитель ли из Селижарово, филологи, этнографы, математики, ботаники и астрономы… Землепашцы и рабочие. Щедро удобрена вечная мерзлота.

Дебин — малолюдный поселок сегодня, в отличие от его городского кладбища. Если на гражданском кладбище Дебина все пихали друг друга, громоздясь на соседских костях, теснили оградами, инвентарем, столиками, мусорными кучами, то на зэковском на сопке было просторно, честно и красиво. Не было уже ни табличек, ни столбиков, а только рядами шли террасы, всюду зеленели молодые березы и цвел иван-чай. Внизу текла река Колыма, вдалеке куковала кукушка.

Среди иван-чая стоит высокий крест, его поставил Владимир Августович Найман — директор прииска и царь этих мест. Геолог. Десять лет работал в золоторазведке и всю жизнь в золотодобыче.

— Мы стоим на кладбище заключенных, — говорит он. — Все поселки, кроме «Стрелки», построены заключенными. Все, кто строил поселок, мосты, дороги, кто умер в больнице, похоронены здесь. В моем детстве здесь еще были видны таблички с номерами, можно было найти черепа и кости, сейчас уже нет, — Владимир Августович стоит у креста и рубашка его случайно-неслучайно одного цвета с цветущим иван-чаем.

— Старшее поколение нам не рассказывало, да и КГБ было заинтересованно в замалчивании. В 1990-е журналисты решили поставить памятный знак на «Серпантинке». Там была расстрельная тюрьма. За 10-15 лет было расстреляно несколько десятков тысяч человек. В настоящее время на месте этого кладбища отработанный полигон. Огромное количество костей, зубов, сапог находили рабочие на этом месте во время работы. После перестройки райком партии решил установить тут памятный камень с надписью, но журналисты заявили, что камню от коммунистов тут не место. Но тем не менее камень был привезен из Синегорья и его поставили вот тут, — и он показывает на крупный серый обломок скалы.

Обойдя камень, я заметила, что сзади у его подножия дождями вымыло несколько белых костей.

Говорит Владимир Августович красиво, четко, не оговариваясь и не запинаясь.

— Это рядами похоронены люди. Рядов 11. Длина каждого около 100 метров. Людей закапывали так, что образовывалась полка, затем следующая... В 2003 году мы установили этот православный крест. Читая воспоминания заключенных, я наткнулся на такую вещь: при морозе копать землю очень трудно. Тех, кто умирал до весны, просто складировали, а весной делали братские могилы. В книгах я читал, что первое, что видел заключенный заходя в зону, — штабеля мертвых.

То же самое рассказывал и Василий Иванович несколько дней назад о своем прибытии в норильский лагерь.

— Помрешь, не то что креста — табличку с номером не получишь. Эти слова запали мне в душу, — говорит Владимир Августович. Получил благословение и стал устанавливать кресты. На сегодня установил восемь.

Колыма — моя родина, хотя я наполовину немец, наполовину украинец. Но я русский. Хотя что-то во мне есть и от тех и от других.

Двоюродный брат мой приезжал ко мне из Германии в 2010-м. Колыма его потрясла. Надо, говорит молодежь привозить сюда, чтобы увидели эту природу, и, с другой стороны, чтобы научились ценить блага цивилизации.

После перестройки Колыма обезлюдела, было 200 тысяч, стало 15. Из 23 поселков осталось пять. В Дебине выпускной класс три человека, а раньше было 30. Когда я учился на Спорном, нас было три класса по 35 человек.

Мы отошли на высокий берег Колымы, от вида на небеса и простора захватывало дух.

(Продолжение следует)

Ирина Дубровская