«Пусть думают, что нас мало и мы вымираем»

Провинциальная Россия зачастую живет своей особенной жизнью, мало знакомой жителям больших городов, а некоторые ее социально-экономические явления не фиксируются официальной статистикой, и государство о них попросту не знает. В регионах действуют свои законы предпринимательства, сотрудничества, до сих пор живы и популярны промыслы, собирательство, гаражная экономика, распределенная мануфактура и другие неформальные модели заработка. Этой стороне жизни провинции была посвящена организованная Фондом Егора Гайдара первая дискуссия из цикла «Жизнь вне государства», прошедшая в кафе «Март». Эту статью мы включили в число лучших публикаций 2015 года. Другие лучшие материалы можно посмотреть пройдя по этой ссылке.

В беседе приняли участие социолог, доктор философских наук Юрий Плюснин, научный сотрудник Фонда поддержки социальных исследований «Хамовники» Александр Павлов и преподаватель кафедры местного самоуправления факультета социальных наук НИУ ВШЭ Ольга Моляренко. Модератором дискуссии выступил экономический обозреватель Forbes Russia, креативный директор Фонда Егора Гайдара Борис Грозовский. «Лента.ру» записала основные тезисы их выступлений.

Ольга Моляренко:

С точки зрения официальной российской статистики все, что она фиксирует, чаще всего занижено с точки зрения показателей по населению и по экономической деятельности в стране. Почему ее качество такое низкое? Существует Росстат и еще примерно 60 других ведомств, работающих по федеральной программе статистических исследований. В начале 90-х годов многие данные по экономике и демографии на местах собирали сами муниципалитеты, обладавшие в те годы большей автономией. В 2000-х эти функции начали передавать создаваемым специально для этих целей ведомствам. Налоговый, миграционный и другие учеты перешли под их контроль. Параллельно начались сокращения их работников, и получилось так, что для качественного учета стало просто не хватать людей.

Если говорить о качестве фиксации демографических процессов в малых городах и сельской местности, то до 2010 года сельские поселения сами передавали данные о своей численности в Росстат. С 2010 года Росстат занимается расчетом этих данных самостоятельно на основе естественного миграционного движения и данных переписи населения.

Практически в каждом поселке сельского типа не учитывается от 10 до 40 процентов всего населения. Когда мы оценивали возможную численность граждан России, то к официальной цифре прибавляли (или отнимали) 20 миллионов человек. Возможно, сейчас численность населения страны намного больше, чем озвучивается.

К каким последствиям это приводит? У нас являются как основной принцип финансирования, так и расчет бюджетных трансфертов, а также выравнивание местных бюджетов регионального уровня подушевые. Если муниципалитет недосчитывается ста человек, это значит, что на следующий год его бюджет недосчитается примерно миллиона рублей. Кроме того, когда в рамках официальной статистики существует недочет населения, на территорию приходит меньше ресурсов, падает объем социальных услуг и сельская местность начинает обезлюживаться еще быстрее.

Юрий Плюснин:

В 1994 году реальная численность населения в сельской местности и малых городах оказалась больше официальной. Потом, несколько лет назад, в журнале «Эксперт» два демографа доказывали (и их до сих пор никто не опроверг), что численность населения России всегда росла и продолжает расти. Я с этим согласен, потому что у нас существует значительный недоучет, и, скорее всего, нас гораздо больше. Но разве это плохо? Пусть думают, что нас мало и мы вымираем.

Из-за ошибок статистики случаются разного рода казусы. Например, два года назад у одной из республик Северного Кавказа возникла проблема — появились 250 тысяч лишних младенцев, за которых родители получали материнский капитал.

У нас также есть огромное количество умерших пенсионеров, до сих пор получающих пенсию, и поэтому в некоторых регионах так много долгожителей. Однажды одна женщина показывала нам свой участок: тут у нее березки, там морковка, а сюда наступать не надо, здесь у нее мама с бабушкой лежат.

Все потому, что в России нет закона о централизованном захоронении родственников, можно их хоть под порогом похоронить. Если ты и правда их там положил, то ведь все твое село — близкие и родственники. Никто не выдаст, будешь получать пенсию за свою бабушку еще лет десять. Такое, конечно, не пройдет в Москве или любом другом городе, только в сельской местности.

Ольга Моляренко:

Вторая важная особенность официальной статистики заключается в том, что некоторые явления — промыслы, собирательство и другие модели жизнеобеспечения — в ней не отмечены, для них не разработаны системные показатели.

Есть множество трансграничных процессов вроде отходничества. В 2010 году во время переписи как минимум в 60 сельских поселений в пяти регионах спустили директиву переписывать как наличное, так и постоянное население. Получилось, что огромное количество тех, кого на момент переписи не было дома, оказались не переписаны. К этим людям, например, можно отнести отходников и живущих с детьми пенсионеров.

Статистика унаследовала традиции советского периода, она привязана к административно-территориальному делению. Предполагается, что человек работает и получает социальные услуги там же, где прописан. Наибольшее количество помех и недоучета возникает, если население активно — тогда оно практически никак не отражается в статистике.

Относительно качественные данные об индивидуальных предпринимателях поступали до 2006 года, когда местные администрация, налоговая служба и Росстат могли обмениваться между собой показателями, но потом это делать запретили. Без такого подхода нельзя провести качественный подсчет: для него нужно сопоставлять показатели, которые у каждого ведомства разные. Получилось, что реальную статистику дают только муниципалитеты, продолжающие обмениваться данными, то есть совершающие административное правонарушение. Примерно 60 ведомств собирают данные и передают Росстату, самостоятельно подводящему конечный итог, несмотря на возражения других ведомств.

Александр Павлов:

Руководство страны смотрит на реальную жизнь через свой же словарь. Те вещи, которые не являются прямым следствием воздействия власти (например, кому из бюджета не выделяются ресурсы), статистика вынуждена записывать в некий понятийный список. Статистикам очень просто посчитать бюджетников — им выделяют деньги, они «вписаны» в этот словарь. Сложнее всего работать с активным населением.

Реальная жизнь преломляется в призме статистики в зависимости от того, какие ставятся при этом задачи. Если взять пример ИП, то данные по учету бизнеса на муниципальном и региональном уровнях могут даваться разные в зависимости от поставленных задач (для распределения ресурсов цифры должны быть как можно меньше, для налогообложения — как можно больше). Если надо уменьшить цифру, то считают только ИП, а если увеличить — уже вместе с помогающими членами семьи, партнерами и прочими.

Допустим, в неком условном регионе А есть 22 тысячи зарегистрированных индивидуальных предпринимателей. Там же, но уже по сборнику малого и среднего бизнеса их уже 44-45 тысяч вместе с наемными работниками, помогающими членами семьи и так далее. Из 22 тысяч ИП налоговую декларацию по крайней мере раз за последние три года подавали 11 тысяч, то есть они вели хоть какую-то деятельность. Из этих 11 тысяч у 5,5 тысячи отчетность была нулевая. С чем связан такой разброс цифр? Одно время раздавали грант по 300 тысяч, потом по линии безработицы выдавали 60 тысяч, и поэтому все массово регистрировались, получали эти деньги по известным схемам, снимаясь впоследствии с учета.

Сколько же реальных индивидуальных предпринимателей в регионе А — 44 тысячи, 22 тысячи, 11 тысяч или 5,5 тысячи? Что из этого считает статистика: бизнес, самозанятость, занятые каким-то делом семьи или получивших грант людей? В восьми исследованных нами регионах получилось, что в провинции 33-37 процентов активного населения оказываются невидимыми для государственной статистики. Это люди трудоспособного возраста, за вычетом инвалидов и пенсионеров. Встает вопрос, чем все они занимаются?

Юрий Плюснин:

Социологи стали исследовать реальную жизнь провинциальной России в самом начале 90-х годов, когда внезапно наступил кризис и люди оказались лицом к лицу с судьбой, без поддержки государства. Россияне научились жить в кризисных условиях. Они были готовы ко всему: в подвале картошка и берданка, а на чердаке — печка-буржуйка. Но как мы к этому пришли? Мы решили исследовать реальную жизнь во время кризиса: как люди выживают в этих условиях и какие модели жизнеобеспечения придумывают.

Александр Павлов:

Сейчас для гаражей находится разное применение. Например, в Анапе есть 9-этажные гаражи, 4 на 6 метров, а в Томске в центре города 25 лет назад был надстроен 5-этажный гараж, и выглядят они как очень неплохой таунхаус в Подмосковье.

Намного чаще население крупных городов использует гаражи для кустарного промысла. Почему-то многие до сих пор считают, что в советское время промыслов не было, хотя были ремесленные и промысловые артели, и реализация через потребкооперацию была крайне развита.

В царское время количество занятых в промыслах людей было сопоставимо (по некоторым данным, даже в 1,5 раза выше) с количеством занятых в промышленности. До 1956 года это соотношение не менялось, а потом началась деградация понятия «промысел», была запрещена кооперация.

Эта сфера никуда не делась, она просто ушла в тень. Объем теневой экономики в СССР с 1956 года стал расти, и основную занятость в ней составила промысловая ниша. Несложно сделать вывод о том, что процент такой деятельности со временем не менялся и был приблизительно одинаковым с царского времени. Сейчас мы и вовсе наблюдаем ее расцвет.

Например, в Ульяновске есть одно на весь город отделение ГИБДД, вокруг которого находится порядка 300 гаражно-строительных кооперативов (ГСК), около шести тысяч гаражей. Из них разного плана автосервисов — 350-370 штук. Это не считая мебельных или пельменных производств, разведения раков, копчения рыбы и так далее. В каждом подобном сервисе в среднем работают 2-3 человека, зачастую имеющие другую, официальную занятость. В итоге получается, что в этих гаражах людей работает больше, чем во всем районе официально и на всех местных заводах. Их больше, чем всех районных бюджетников.

В 7 из 11 изученных нами городов в разных регионах России цифры примерно одинаковые. Это связано с тем, что промыслы в любом виде завязаны на двор в самом широком понимании, масштаб этой деятельности громаден. Так, в Тольятти занятых в гаражном промысле больше, чем работающих на «АвтоВАЗе».

Произведенные в гаражах товары обычно сбывают специальные барыги, придающие этому товару вид некоего промышленного изделия, они делают счета-фактуры, печати. Типичное мебельное производство в России, столицы которого находятся в Пензенской и Ульяновской областях, основано на таких барыгах. Например, распределенная мануфактура состоит из пяти гаражей, и в каждом из них делают отдельную деталь, в результате получая диван. За ним на «Газели» приезжают указанные выше дельцы, закупают, везут в Москву и продают, например, как итальянскую мебель. В итоге благодаря барыгам такая гаражная мебель обретает липовый бренд и ставится на реализацию. Аналогичные практики очень сильно распространены и в других промыслах.

Это совсем не значит, что все подобное производство находится в тени. Часто люди регистрируются как ИП или даже как общество с ограниченной ответственностью. Делается это не для того, чтобы работать легально через различные институты, а чтобы от них просто отстали. Альтернатива регистрации — найти «крышу».

Важно, что, в отличие от мегаполисов, теневых производителей и торговцев в небольшом населенном пункте никто не трогает, поскольку, во-первых, все друг друга знают, а во-вторых, условная круговая порука в таких местах есть везде. Основной источник существования всего местного сообщества заключается в деятельности такого рода. Получается, что в малом городе закон — это инструмент для формулирования угрозы. Если же для местного сообщества угрозы нет, то и закон применять не к чему.

Юрий Плюснин:

Рассеянная мануфактура — это распределенное производство, в котором элементы процесса распределены по различным домохозяйствам. Затем все они собираются вместе, и готовый товар продается или куда-то увозится. Мы фиксировали подобный феномен довольно давно, но не осознавали его, поскольку это понятие давно забыто — историки и экономисты считают, что такие формации существуют лишь на докапиталистической стадии развития социума.

Общество быстро вспомнило о них в условиях кризиса, но сейчас они могут возникать только в малых городах и сельской местности. Так, в Новохоперске и Урюпинске мы обнаружили, что там есть целое пуховое производство: одни выращивают скот, другие обрабатывают пух, третьи вяжут пуховые изделия, четвертые вывозят это на рынок, а кто-то (в частности, цыгане) продают их, например, в поездах. Это полный цикл изготовления изделия, за счет которого живет половина города.

В городе Лабинске, основном меховом рынке наравне с Пятигорском, я обнаружил меховую рассеянную мануфактуру. Там не менее трети, а может и половина всех семей города с 60-тысячным населением живут за счет таких формаций. Я попытался внедриться туда в качестве меховщика, но мне посоветовали не лезть, потому что конкуренция в бизнесе жесткая, кооперация очень сильная, самоорганизация превосходная, все тщательно отстроено. Такая рассеянная мануфактура со временем централизуется. Например, в Кимрах есть распределенная мануфактура по производству фирменной кимрской обуви для летчиков.

Александр Павлов:

Шьют их кимрские сапожники на дому, притом каждый по своей специализации. Там еще с дореволюционных времен существовала традиция обувного производства, в этом промысле было много кустарей-ремесленников. Эта традиция в советское время превратилась в две фабрики: одна из них обанкротилась, вторая живет за счет этих сапог. Заказы на них распределяют по ушедшим с фабрик сапожникам, которые продолжают поддерживать традицию.

Юрий Плюснин:

В сельской России примерно 40 процентов населения живут за счет лесных и частично водных ресурсов, они не подвержены контролю со стороны государства. Пригородные трассы часто становятся торговыми точками по продаже всевозможных ягод, грибов и веников. От этой вроде бы мелочной торговли среднее домохозяйство получает 200-500 тысяч рублей за два месяца, вынося на эту сумму из леса ягоды, грибы, мох, дерево и мясо. Средний же бюджетник в провинции за год получает 150-200 тысяч рублей. Россия — единственная страна, население которой может использовать ресурс, не контролируемый властями. Слава богу, что это так, ведь он помогает россиянам выживать.

В ходе наших изысканий мы разговаривали с лесниками. В девяти лесных регионах нам рассказывали, что, например, заготавливая 600 кубометров леса в месяц, лесник отчитывается только за 100 кубометров, а остальные 500 отправляет в Москву. Все они признавались, что «налево» уходит примерно 75-80 процентов всех пиломатериалов. Именно поэтому, например, по статистике на 2008 год в пересчете на душу населения, в России леса рубили в три раза меньше, чем в Англии, и в пять раз меньше, чем в Японии.

Александр Павлов:

В некоторых городах вроде Пензы и Тольятти остались небольшие рынки со льготными местами для бабушек. Они занимают эти места, торгуют зеленью, огурчиками «с огорода». Но никто на самом деле не вникал, откуда эти огурчики и яблочки: зелень и огурцы с овощебазы, а яблоки из брошенных садов. Раздутые в прессе истории про этих бабушек, страдающих, выращивающих что-то экологически чистое на своем огороде и пытающихся все это продать при противодействии властей, выглядят странно. Из десяти таких старушек только одна действительно торгует своей продукцией.

«Натуральное» молоко, «от бабушки», у торговца с машины тоже лучше не покупать — скорее всего, он пытается сбыть продукцию, которую не принял молокозавод. Дефицит молока огромен даже с учетом применения пальмового масла. Завод обычно сам вывозит сырье от фермера, предлагая цену в среднем всего на 50 копеек или рубль ниже, чем если бы фермер продавал его самостоятельно из багажника, приехав в микрорайон. Проблема дефицита в том, что нормальные молокозаводы не принимают содержащее антибиотик молоко, ведь даже небольшое его количество портит всю цистерну.

Если для крупного производителя обеспечить надлежащее качество сырья в условиях приусадебного хозяйства очень тяжело (необходимо соответствующее питание и лечение скота), то для небольших населенных пунктов это не такая большая проблема, там за этим действительно можно следить. Здесь существует другая трудность — осталось очень мало людей, содержащих в деревнях скот, это стало совсем невыгодно. Раньше было легче за счет воровства кормов из колхоза. Сейчас воровать нечего, а самим заготавливать их очень сложно.

Записала Виктория Кузьменко