Стратегия эпохи Майдана

Работа над новым вариантом военной доктрины велась больше года. Результат оказался во многом неожиданным. Одни инновации признавались необходимыми еще 15 лет назад, другие выглядят чужеродными для основного военного документа страны.

Предыдущие изменения вносились в доктрину в 2010 году, а до того — в 2000-м. Нынешние можно условно разделить на три группы: внешнеполитические, внутриполитические и чисто военные. Как они скажутся на практике, что изменится в управлении военной машиной государства?

Первое, что обращает на себя внимание, — изменение образа окружающего мира. Вроде бы во внешнеполитической группе правок нет категорических, ранее неизвестных человечеству новаций, которые вызывали бы шок или ступор. Однако некоторые положения, прописанные в доктрине 2010 года в качестве тенденций и вероятностей, отныне зафиксированы как твердые, уже свершившиеся факты.

Скажем, в 2010 году доктрина еще сохраняла «пережитки» 1990-х годов и говорила о значительном ослаблении идеологической конфронтации на планете. Теперь этот пассаж исчез, зато появился другой, утверждающий, что международные отношения характеризуются растущей глобальной конкуренцией, включающей в себя соперничество «ценностных ориентиров» и «моделей развития», вызывающей усиление напряженности. То есть идеологический конфликт с внешними игроками, хотя бы и в неявной форме противостояния «ценностей», вернулся в восприятие мира российским руководством уже официально, а не только на уровне риторики.

Яснее всего логика внешнеполитических изменений в доктрине видна в анализе угроз, которые несет России Североатлантический альянс. Так, в 2010 году (далеко не самом благостном в отношениях с блоком) доктрина говорила лишь о том, что НАТО претендует на роль верховного арбитра международных проблем, да еще и пытается развернуть войска в непосредственной близости российских границ.

В 2014-м никаких условностей уже нет: все это, дополненное угрожающим тезисом о «наращивании силового потенциала» НАТО, включено в доктрину как несомненный факт. То есть Россия перестает задавать альянсу вопросы о том, зачем он принимает в свои ряды страны Прибалтики и размещает в Восточной Европе системы ПРО. Россия воспринимает это как данность, и вопрос состоит только в методах противодействия столь прямой и явной угрозе.

Таким образом, в международные отношения, согласно новой доктрине, вернулось идеологическое противостояние, понимаемое как противоборство «ценностных ориентиров». Пример же с расширением НАТО служит своего рода образцом, подтверждающим справедливость точки зрения российского руководства.

Отсюда и пункт о том, что внешнюю военную опасность представляет установление враждебных России режимов в сопредельных государствах (в том числе и путем нелегитимного смещения законной власти). Данный тезис, почти незамеченный комментаторами, сформулирован так, что кадровый дипломат может поседеть от прозрачности намека на военные последствия, кроющиеся за этими словами.

Соответствующим образом изменились и взгляды на характер современной войны. Доктрина утверждает прямо: «наметилась тенденция смещения военных опасностей и военных угроз в информационное пространство и внутреннюю сферу Российской Федерации».

Это уже внутриполитическая группа инноваций. Повышенное внимание уделяется протестным выступлениям внутри страны. Такого рода общественная активность, понимаемая, по сути, как инструмент внешней агрессии, неявно увязывается с подрывной деятельностью, направляемой из-за рубежа.

Украинский опыт 2013-2014 годов на Майдане и в окрестных переулках и вообще опыт «цветных революций» учтен. И, судя по военной доктрине, высшее руководство России всерьез воспринимает эту угрозу.

Так, в перечне внутренних военных опасностей возникли такие формулировки как «дестабилизация внутриполитической и социальной ситуации в стране», «провоцирование межнациональной и социальной напряженности, экстремизма, разжигание этнической и религиозной ненависти либо вражды», а также «деятельность по информационному воздействию на население, в первую очередь на молодых граждан страны, имеющая целью подрыв исторических, духовных и патриотических традиций в области защиты Отечества».

В первом пункте раздела «Характерные черты и особенности современных военных конфликтов» вместо скромной формулы «комплексное применение военной силы и сил и средств невоенного характера» — цветастая конкретизация: «комплексное применение военной силы, политических, экономических, информационных и иных мер невоенного характера, реализуемых с широким использованием протестного потенциала населения и сил специальных операций».

Весьма непривычно видеть в тексте военной доктрины ядерного государства подобные пассажи, обычно встречающиеся лишь на страницах политической публицистики. И не вполне понятно, что вынудило поставить применение иностранного спецназа в один ряд с протестами собственного населения.

Но логика, конечно, прослеживается. Например, последний пункт того же раздела — «использование финансируемых и управляемых извне политических сил, общественных движений». А в разделе внешних военных опасностей образовалась «подрывная деятельность специальных служб и организаций иностранных государств и их коалиций против Российской Федерации».

Сам стиль формулировок превращает внутреннюю политику в поле боя, и протесты населения воспринимаются как военная угроза государству. Как осуществляется селекция целей на этом поле боя и каков допустимый уровень потерь от «дружественного огня», нам еще только предстоит понять опытным путем.

Трудно сказать, насколько отечественная бюрократия, расшифровывая новую директиву, окажется способной отличить «протестный потенциал населения» как таковой (а он в экономический кризис не может не нарастать) от протестов, управляемых и используемых внешними силами. Способов отличить «правильных» протестующих от «неправильных» доктрина не приводит.

Если у вас вдруг сложилось ощущение, что правки военной доктрины 2014 года целиком посвящены политике, вы сильно ошибаетесь. Чисто военные изменения не менее интересны.

Серьезная новация — изменение подхода к стратегическому сдерживанию. Введено понятие «системы неядерного сдерживания», расшифровываемое как «комплекс внешнеполитических, военных и военно-технических мер, направленных на предотвращение агрессии против Российской Федерации неядерными средствами».

На первый взгляд, добавление эпитета «неядерное» не так уж принципиально, однако это не так. Фактически говорится о том, что для предотвращения агрессии против России ядерного стратегического сдерживания отныне недостаточно. Особенно когда речь идет о нетрадиционных формах агрессии, в том числе с применением иррегулярных формирований различного рода — от частных военных компаний до группировок радикальных боевиков. Очевидно, что для таких «гибридных» угроз ядерное оружие бесполезно.

Из чего неизбежно следует повышение статуса сил общего назначения и расходов на поддержание их боеготовности. Теперь это отражено и в оборонном бюджете. Раньше неприкосновенны были лишь статьи расходов на стратегические ядерные силы. Отныне неядерные силы получают не меньший приоритет.

Это реализуется в Вооруженных силах России на протяжении нескольких лет, с началом радикальной военной реформы под руководством предыдущего министра обороны Анатолия Сердюкова и начальника Генштаба Николая Макарова. Стоит напомнить, что едва ли не главной целью реформы было приведение сил общего назначения в состояние постоянной боевой готовности, позволяющее немедленно реагировать на возникающие военные угрозы.

Ядерное сдерживание в своем классическом виде, впрочем, остается, и применение ядерного оружия возможно не только в ответ на ядерное нападение, но и в случае агрессии с использованием обычных вооружений, если создана угроза самому существованию государства. При этом превентивный ядерный удар исключается. Тут в новой доктрине ничего не поменялось.

Способность реформированных сил общего назначения эффективно выполнять свои задачи была продемонстрирована в том числе и в уходящем году. Части сухопутных войск, морской пехоты, ВДВ и ряда армейских спецподразделений при поддержке Черноморского флота и ВВС обеспечили проведение молниеносной и бескровной операции по нейтрализации подразделений Вооруженных сил Украины в Крыму. Это позволило безопасно провести референдум о судьбе Крыма. Перед нами хороший пример применения неядерного сдерживания и того, как действуют силы и средства, предназначенные для этого.

Однако локальными конфликтами роль неядерного сдерживания не ограничивается. Так же как и в предыдущей версии доктрины, отмечено стратегическое значение высокоточных неядерных систем. Если раньше они обозначались в качестве внешней угрозы, то теперь в рамках развития сил неядерного сдерживания и переоснащения вооруженных сил Россия фактически формулирует готовность активно использовать высокоточное оружие.

Предыдущий вариант военной доктрины России допускал зарубежное применение российских воинских контингентов только в составе миротворческих сил ОДКБ, согласно действующим соглашениям. Кроме того, определялись довольно размытые направления военного сотрудничества с самым широким кругом субъектов — от Белоруссии и до НАТО. Новая доктрина конкретизирует региональные интересы России и, по факту, направления возможных действий в ключевых регионах.

В качестве военных союзников России закреплены Абхазия и Южная Осетия, с которыми имеются соглашения о совместной обороне. Уточнены интересы в Азиатско-Тихоокеанском регионе, где свою задачу Россия видит в построении внеблоковой системы коллективной безопасности (проще говоря, в предотвращении столкновений враждебных коалиций).

В сфере взаимоотношений с ЕС и НАТО в доктрину внесена новая цель — построение равноправного диалога. Ранее приоритеты на этом направлении обозначались нечетко, как «развитие отношений». Переводя новую формулу с дипломатического языка на русский, можно сказать, что Россия в качестве фундаментального условия своего участия в европейском диалоге о безопасности требует право решающего голоса — на уровне любой страны-члена НАТО.

Это требование совершенно логично с точки зрения интересов Москвы, однако очевидно, что оно абсолютно неприемлемо для ЕС и США. Тем самым фактически фиксируется образовавшийся политический разлом между Москвой с одной стороны, и Брюсселем и Вашингтоном с другой.

Наконец, впервые на столь высоком уровне были озвучены российские интересы в другом регионе — в Арктике. Во-первых, упомянута стратегия развития Арктической зоны РФ как одной из фундаментальных для новой доктрины. Во-вторых, обеспечение национальных интересов Российской Федерации в Арктике названо одной из основных задач Вооруженных сил России (ни один из других регионов подобного внимания не удостоился).

Как и в случае с положением о неядерном сдерживании, доктрина в данном случае фиксирует de jure процесс, уже идущий de facto, — возвращение российского военного присутствия в Заполярье, резко активизировавшееся в последние три года.

В целом новая военная доктрина представляет собой документальное оформление процессов военного строительства последних 3-7 лет, сочетающееся с осмыслением военных угроз, исходящих от внутреннего протестного потенциала и политических реалий ближнего зарубежья. Насколько адекватно и жизнеспособно подобное сочетание, покажет время. Однако нельзя не отметить, что классические военные внешние угрозы и методы их сдерживания проработаны в документе куда лучше, чем угрозы внутренние. Детальная проработка этих угроз не помешала бы другому документу — скажем, Стратегии национальной безопасности.

Илья Крамник
Константин Богданов