Порошенко выступил за отмену депутатской неприкосновенности

Порошенко у себя дома. Надо будет -выгонят. Какое дело русским фашистам?

лугандоно-расеянским террам в дон. аэропорту снова наваляли пиз...лей. Аэропорт под контролем укр. военных.

— Я бачу. Я зараз могу начать плакать… Я в детинстве дуже вредный был. Много разных пакостей делал. Мама могла меня побить. Я сидел потом, плакал. А через пятнадцать минут мама приходила, брала меня на колени, обнимала и плакала вместе со мной. И все проходило. А сейчас не проходит. Мне шкода… — он плачет. — Мне дуже шкода, что с людьми так сталося.
— А теперь есть кто-то, кто мог бы тебя обнять и заплакать с тобой, чтобы твоя обида прошла?
— Не-ма, — плачет.
— Ну-ну, не плачь, — глажу его по руке.
— Вы знаете… Раньше у меня все было иначе — я хотел красивый дом, гроши хотел, хотел, чтоб за меня замуж вышла хорошая дивчина. А теперь мне не треба грошей, я хочу только, чтобы мама с сестрой были живы. Я думал, за что мне такая кара божья. Я, значит, заслужил. Они мне в автобусе разбили губу, нос, я закрыл лицо рукой, наклонился, кровь капала на пол, а они все говорили, что — укроп. Может, ктось из моих родичей чтось поганое сделал, а я расплачивался? Или это — испытание перед чем-то страшным? Первые три дня в плену я только спал. У меня был страшный шок, я хотел к маме. Но я говорил себе, что не может быть все погано, будет и добре. Я не рассказывал никому, как я в плену был. Приехал, мама сразу спросила: «Тебя там били?» Я сказал: «Нет». Но она все равно заплакала. Самое страшное — это если бы ей мое тело привезли или если бы ей похоронить некого было… Мой дед тоже был в плену у немцев, потом две недели шел домой. Он — Герой Социалистического Труда. У него есть орден Красного Знамени. Мы с Россией жили добре, не знаю, что теперь с нами сталось…
В кухню возвращаются сестра. Филипп ставит на печь чайник. Выходит курить.

лугандоно-расеянским террам в дон. аэропорту снова наваляли пиз...лей. Аэропорт под контролем укр. военных.

лугандоно-расеянским террам в дон. аэропорту снова наваляли пиз...лей. Аэропорт под контролем укр. военных.

— Я бачу. Я зараз могу начать плакать… Я в детинстве дуже вредный был. Много разных пакостей делал. Мама могла меня побить. Я сидел потом, плакал. А через пятнадцать минут мама приходила, брала меня на колени, обнимала и плакала вместе со мной. И все проходило. А сейчас не проходит. Мне шкода… — он плачет. — Мне дуже шкода, что с людьми так сталося.
— А теперь есть кто-то, кто мог бы тебя обнять и заплакать с тобой, чтобы твоя обида прошла?
— Не-ма, — плачет.
— Ну-ну, не плачь, — глажу его по руке.
— Вы знаете… Раньше у меня все было иначе — я хотел красивый дом, гроши хотел, хотел, чтоб за меня замуж вышла хорошая дивчина. А теперь мне не треба грошей, я хочу только, чтобы мама с сестрой были живы. Я думал, за что мне такая кара божья. Я, значит, заслужил. Они мне в автобусе разбили губу, нос, я закрыл лицо рукой, наклонился, кровь капала на пол, а они все говорили, что — укроп. Может, ктось из моих родичей чтось поганое сделал, а я расплачивался? Или это — испытание перед чем-то страшным? Первые три дня в плену я только спал. У меня был страшный шок, я хотел к маме. Но я говорил себе, что не может быть все погано, будет и добре. Я не рассказывал никому, как я в плену был. Приехал, мама сразу спросила: «Тебя там били?» Я сказал: «Нет». Но она все равно заплакала. Самое страшное — это если бы ей мое тело привезли или если бы ей похоронить некого было… Мой дед тоже был в плену у немцев, потом две недели шел домой. Он — Герой Социалистического Труда. У него есть орден Красного Знамени. Мы с Россией жили добре, не знаю, что теперь с нами сталось…
В кухню возвращаются сестра. Филипп ставит на печь чайник. Выходит курить.

в сказках говорящей каски!

давай фото или видео. Но думаю, что флаг днр у тебя в жопе, которую ты ввиду ее размеров спутал с терминалом аэропорта.

Блин, что происходит, а? Когда ж это кончится.
Украинцы, пора уже думать о жизни. Вас ведут не туда.

— Я бачу. Я зараз могу начать плакать… Я в детинстве дуже вредный был. Много разных пакостей делал. Мама могла меня побить. Я сидел потом, плакал. А через пятнадцать минут мама приходила, брала меня на колени, обнимала и плакала вместе со мной. И все проходило. А сейчас не проходит. Мне шкода… — он плачет. — Мне дуже шкода, что с людьми так сталося.
— А теперь есть кто-то, кто мог бы тебя обнять и заплакать с тобой, чтобы твоя обида прошла?
— Не-ма, — плачет.
— Ну-ну, не плачь, — глажу его по руке.
— Вы знаете… Раньше у меня все было иначе — я хотел красивый дом, гроши хотел, хотел, чтоб за меня замуж вышла хорошая дивчина. А теперь мне не треба грошей, я хочу только, чтобы мама с сестрой были живы. Я думал, за что мне такая кара божья. Я, значит, заслужил. Они мне в автобусе разбили губу, нос, я закрыл лицо рукой, наклонился, кровь капала на пол, а они все говорили, что — укроп. Может, ктось из моих родичей чтось поганое сделал, а я расплачивался? Или это — испытание перед чем-то страшным? Первые три дня в плену я только спал. У меня был страшный шок, я хотел к маме. Но я говорил себе, что не может быть все погано, будет и добре. Я не рассказывал никому, как я в плену был. Приехал, мама сразу спросила: «Тебя там били?» Я сказал: «Нет». Но она все равно заплакала. Самое страшное — это если бы ей мое тело привезли или если бы ей похоронить некого было… Мой дед тоже был в плену у немцев, потом две недели шел домой. Он — Герой Социалистического Труда. У него есть орден Красного Знамени. Мы с Россией жили добре, не знаю, что теперь с нами сталось…
В кухню возвращаются сестра. Филипп ставит на печь чайник. Выходит курить.

— Я хочу навести на востоке лад, чтобы там у людей было мирное небо над головой. Чтоб они могли, как здесь, выйти погулять, чтобы по ним не работали установки «Град». Людей — шкода! Почему они выходят за дверь и сразу погибают? Почему они должны сидеть по подвалам? Мне шкода, понимаете? Просто шкода! Воля — бесценна. Жизнь — бесценна. Но у нас есть такие тупорылые военные, которые стреляют в тот квадрат, где сидят боевики, а попадают в дома мирных граждан. Я вам скажу, что того офицера из ДНР, который каждый день приходил к нам, я… я бачу его своим командиром. Если бы у нас в армии были такие командиры, то не было бы столько жертв. Он приходил и инструктировал тех, кто заступал на караул. Но когда караул оставался с нами надолго, они понимали, что с нами можно обращаться как с собаками. Он нам приносил сигареты. Он сказал, чтобы нам приносили суп, и мы несколько дней ели суп — смачный, как у мамы. Он говорил: «Як я с вами обращаюсь, так я хочу, чтобы ваши военные обращались с моими хлопцами»… Он — хороший человек.
— Каким должен быть хороший человек?
— Хороша та людина, яка для своего ближнего желает того, что и для себя. Все люди — братья. Я тоже не хочу, чтобы пришли до моего дома и чтобы мой дом сгорел. Я хочу мира. Я хочу стрелять только на полигоне. Но у меня страшная обида на них. Дали бы мне тогда оружие в руки и сказали: «Убей их!» — я не знаю, как бы я поступил.
— А сейчас?
— Честно? Очень глубоко в душе обида сидит. Сейчас я не знаю. Я не могу ответить на ваш вопрос.
— У тебя сильно трясутся руки.

И президентскую неприкосновенность отменить!!!

а ты дрыщ откуда знаешь, сам там подрабатываешь? За сколько в рот берешь?

На куй, кремлеботня, на куй. Ты отлично знаешь, кто я, я отлично знаю, кто ты. Мне с продажным говном разговаривать не о чем, а от того, что ссученная кремлеботская 6лядь в тысячный раз потроллит меня, ничего не изменится.

дрыщ, моя жинка там не работает, так что не боись, конкуренцию тебе не составит.