«Не считаю, что кто-то конкретный виноват»

В Москве 10 февраля 2014 года скончался контр-адмирал ВМФ Вячеслав Апанасенко. За четыре дня до этого Апанасенко, который был болен раком, выстрелил себе в голову из наградного пистолета. 66-летний контр-адмирал оставил предсмертную записку: «В моей смерти прошу винить правительство и минздрав... Не могу видеть страдания и мучения своих родных». Родственники пояснили, что причиной суицида стало «неоказание адекватного обезболивания со стороны медицинского учреждения». «Лента.ру» поговорила с вдовой контр-адмирала Ириной Апанасенко.

На следующий день после смерти Апанасенко вице-премьер Ольга Голодец попросила Министерство здравоохранения проверить, почему контр-адмиралу отказали в обезболивающих, и привлечь виновных к ответственности. К ситуации подключалась и Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков, которая потребовала упростить выдачу обезболивающих больным. По данным ведомства, в регионах не исполняются федеральные законы, направленные на облегчение выдачи наркотических и психотропных препаратов нуждающимся в них больным.

В интервью «Ленте.ру» Ирина Апанасенко рассказала, что у ее мужа обнаружили рак поджелудочной железы. По ее словам, боли не проходили «ни на один день после операции»; при этом контр-адмиралу казалось, что он должен терпеть — «такое у него было воспитание». Вдова сказала, что у нее сложилось ощущение, будто врачи «просто не хотели... лекарство выписывать» — «это же наркосодержащее обезболивающее, их проверками замучают». «Вы знаете, я ничьей крови не жажду, я не считаю, что кто-то конкретный виноват», — заключает Апанасенко.

«Лента.ру»: Когда вы познакомились с мужем?

Ирина Апанасенко:Мы жили вместе почти 40 лет, до очередного совместного юбилея оставалось пять месяцев. Познакомились мы через наших общих друзей: я работала вместе с подругой Вячеслава Михайловича, она была замужем за его другом. Меня пригласили на двухлетнюю годовщину их свадьбы, Вячеслава Михайловича тоже позвали на праздник, поскольку он был их свидетелем. Ему пришлось приехать из Гаджиево, Мурманской области — он там служил, его отпустили на два дня.

Я к этому времени закончила педагогический институт, специализировалась на английском языке и географии, работала переводчиком в военной организации — зарплата была очень хорошая, работа меня устраивала, я жила с родителями, и вдруг появился товарищ с Севера. Мы познакомились в октябре, потом он ушел в «автономку», мы переписывались.

«Автономка» — это плавание?

Да, автономное плавание на атомной подводной лодке, которое длится три месяца. В наших московских широтах это было очень странное явление — молодой подводник, специалист-ракетчик, а я в то время военных плохо знала: в семье никто не служил, среда для меня незнакомая, какая-то экзотика. Но при взгляде на Вячеслава Михайловича первое определение, которое просилось на язык — «порядочный человек». Лицо, взгляд, манера разговора — все выдавало в нем порядочность, было как будто написано на его лице.

Когда он приехал из очередной «автономки», мы заговорили о женитьбе. Мне было 24 года, он спросил меня: «Ты как, на Север поедешь?» Я отвечаю: «Смотря кто позовет». Ему этот ответ очень запомнился, он сделал мне предложение и опять улетел на Север. Фактически мы до свадьбы недели две-три встречались. В мае мы пошли в ЗАГС, 5 июля 1975 года была свадьба.

Вы сразу поехали на Север?

Да. Я уволилась, поехала к нему. Жили мы очень скромно: однокомнатная крошечная квартира, да и то — это не его была квартира, холостой приятель уступил. Через год у нас родилась дочка, Катя. Рожать я приехала в Москву, Вячеслав Михайлович забрал меня с цветами из роддома, а когда дочке исполнилось три месяца, мы улетели на Север и пробыли там до 1979 года, пока он не поступил в Военно-морскую академию в тогдашнем Ленинграде.

Вячеслав Михайлович был человеком очень преданным делу: он понимал, что для того, чтобы принести больше пользы, нужно обладать большими знаниями, а до знаний он был очень жадным. Маленький пример: когда мы жили в общежитии при академии, все его сокурсники возвращались в три, в четыре часа дня. А муж — в шесть или даже в семь. Я, естественно, возмущалась, как все молодые жены, а он говорил: «Понимаешь, тут такая богатая библиотека, где я еще столько всего узнаю?» Через два года мы переехали в Москву: он хотел вернуться на Север, но я была против.

Вам страшно было, когда он уходил в плавание?

Конечно, конечно. Он вел очень подробные записи в «автономках» о своих впечатлениях, и там были такие моменты, которые могли привести к гибели лодки, к тому, что она пойдет на дно — если б не работа команды, все бы погибли. К тому времени пошла речь о том, что нам стоит завести еще одного ребенка, и я сказала: «Пожалуйста, поедем в Москву, будет у нас ребенок». Его распределили в Москву, здесь он служил до 2002 года в разных организациях, например, при главном штабе ВМФ.

Наверное, распад СССР ваш муж тяжело воспринял.

Да, он очень переживал, называл себя «солдатом, проигравшим третью мировую войну». Он же служил в период самого расцвета нашего вооружения, когда у нас и финансирование достаточное было, производились и создавались новые виды ракет и топлива. У него глаза горели: он мне, конечно, обо всех тонкостях не рассказывал, но я видела, что он этим делом живет. Приходил домой очень поздно — в девять, в десять вечера.

Когда почти все уже было развалено, ему предложили поехать главой военной миссии в Алжир: он со мной посоветовался, я говорю: «Почему бы и нет?» Он тут так переживал из-за развала: учебные пуски ракет во многом были неудачными. В Алжир мы поехали на два года, и там он тоже, в силу своего неуемного характера, пытался настроить людей на работу. Стал налаживать контакты: в Алжире были люди, которые еще в наших военных академиях учились. Вячеслав Михайлович надеялся на какое-то сотрудничество бывшего СССР и Алжира, но не вышло.

Вернувшись, он ушел в запас, но дома не сидел: поднял на ноги всех знакомых: понимал, что девочки наши растут, нужно им помогать. При этом ему, контр-адмиралу, с трудом дали новую квартиру: мы очень долго жили вчетвером в маленькой двухкомнатной квартире в Останкино.

После «перестройки» он некоторое время работал советником председателя правления «Транскапиталбанка», затем — в Пенсионном фонде, после — в РТИ «Системы» (производство приборов в области загоризонтной и сверхмощной дальней радиолокации — прим. «Ленты.ру»). Когда началась дележка Арктики, он читал лекции в МИДе и МГИМО. А я преподавала английский язык в медицинском училище и работала администратором в бизнес-центре гостиницы «Космос».

Когда ваш муж узнал о своей болезни?

У него всю жизнь был не очень здоровый желудок: он придерживался диеты, не ел ни жареного, ни острого. В 2012 году у него усилились боли, он пошел в поликлинику, сделал УЗИ. Врачи сказали: «Повышенная эхогенность, у многих бывает. Наверное, гастрит». Летом у Вячеслава Михайловича умер отец — сломал шейку бедра, муж очень переживал. Через 40 дней после смерти отца у мужа были такие боли, что он всю ночь спать не мог. Сделали повторное УЗИ, которое показало опухоль поджелудочной железы. Его отправили на МРТ на Пироговке, по результатам хирург вызвал моего мужа побеседовать и, не скрывая ничего, сказал: «Рак. Нужно срочно оперировать». Вячеслав Михайлович человек мужественный, он не стал рыдать и заламывать руки. Решил — будет оперироваться. Мы бросились читать интернет, и сразу стало ясно, что ни о каком излечении речь не идет, а только — о продлении жизни. Да врачи этого и не скрывали: сказали, что без операции муж проживет четыре месяца, с операцией — полтора-два года. Вячеславу Михайловичу было 64 года.

Операция была обширная, длилась шесть часов. Чувствовал себя муж очень слабым, сильно похудел, но из-за своей невероятной силы воли сразу стал вставать, много ходил — еще в больнице. А потом ему в течение трех месяцев делали химиотерапию и облучение. Онкомаркеры уменьшились, и последнее лето мы провели на даче: сначала муж себя неплохо чувствовал, начал хорошо есть. Приезжали дети и внуки, но в голове у Вячеслава Михайловича сидела мысль, что это все ненадолго, он старался все успеть.

У нас, например, была холодная дача, продуваемая ветрами, построенная в 1970-м. По его решению снесли старый дом, построили новый, с печкой, и это была его гордость. В этой гордости мы прожили все прошлое лето: он все время пытался устранить какие-то недоделки, хотя ему это было тяжело — если он раньше весил 74 килограмма, то после операции похудел на 20 килограммов.

Когда у мужа появились боли?

Они не проходили ни на один день после операции, муж этого не скрывал, но ему казалось, что он должен терпеть, такое у него было воспитание. Ближе к концу лета он сдал анализы, они показали бурный рост злокачественных клеток. МРТ показало новые очаги в печени, в легких и в том, что осталось от поджелудочной железы. Друзья мужу предлагали: «Мы сейчас кинем клич, соберем деньги, поедешь в Израиль, Германию, Сингапур». А муж сказал: «Ребята, Стив Джобс такими миллионами ворочал, и то выжить не смог». Он понимал, что конец будет один — что там, что тут. Ему провели еще два курса химиотерапии, но организм не реагировал, и нас отпустили домой. И тут мы поняли, что нужно заниматься болью, которая становилась совсем уже невыносимой. Вячеслав Михайлович стоял на учете в районной поликлинике, и в первый раз мы провели в очереди к врачу два с половиной часа. К районному онкологу нужно записываться за неделю, а боль — вот она, здесь, никуда от нее не деться, но без очереди никто не пускает.

Какие обезболивающие ему выписывали?

Стандартная схема: сначала — трамал (опиоидный анальгетик), который ему не помогал. Потом я в интернете вычитала про пластырь дюрогезик (опиоидное анальгезирующее обезболивающее сильного действия), пошла к районному онкологу, говорю: «Вот, есть еще такое средство». Он отвечает: «Вам еще рано». А что значит — рано?! Если боль ничем не утишается? Ладно, выписали ему самую низкую дозу, 25 миллилитров в час.

Собрала я все подписи, а это сложная процедура: ты сначала идешь к участковому онкологу, который выписывает рекомендацию терапевту. Когда больной не может ходить самостоятельно, то можно договориться с онкологом, что будет приходить его, больного, жена. Но мне сказали, что в январе правила ужесточили и онколог обязательно должен видеть больного собственными глазами. Значит, его нужно вызвать на дом. Я в поликлинике спрашиваю: «А когда его можно вызвать? У мужа боль резкая». Онколог ходит только по вторникам. А если у нас в четверг боль образовалась, нам что, неделю ждать?! Ладно, онколог увидел, теперь нужно ждать терапевта, чтобы тот поверил онкологу из собственной поликлиники, что больной жив, на месте и жена не наклеит этот пластырь себе на все места. Потом я опять еду в поликлинику, в которой старшая сестра имеет право выписать лекарство и занести в миллион бланков. Это ведь наркосодержащее обезболивающее, строгая отчетность. Потом я опять иду к терапевту, затем, с кучей бумаг, к заместителю главного врача, которая ставит подпись на всех рецептах, и только после этого я иду в единственную на весь район аптеку, в которой мне бесплатно выдадут лекарство, причем использованные пластыри надо обязательно вернуть.

Дюрогезик действовал?

С первым пластырем стало легче, к концу действия второго боль стала усиливаться. Ко второму пластырю мы подклеили третий, потом — четвертый. Когда я пошла в поликлинику за новой упаковкой, на меня набросились: «Вы что, так нельзя!» Очень быстро мы перешли на пластыри с дозировкой в 50 миллилитров в час обезболивающего. Первый помог, после второго — боль.

И тогда я решила поехать посоветоваться в Первый московский хоспис. К нам домой оттуда приехал очень симпатичный врач, осмотрел мужа, посоветовал колоть морфин. Я еду с этой рекомендацией к районному онкологу, там говорят: «Нет, еще рано». Но я же должна как-то мужу помочь, облегчить его страдания! 5 февраля онколог выписал рекомендацию терапевту, я еду в поликлинику, проходить бумажную процедуру. Прийти нужно было строго к трем часам дня; старшая медсестра посмотрела на рекомендацию своего онколога, говорит: «Такой дозировки не бывает». У меня начинается трясучка, опускаются руки. Я спрашиваю: «А что же мне делать?» — «Не знаю, идите к нашему заведующему онкологическим отделением, пусть он разбирается и переписывает». Я иду на другой этаж нашей поликлиники №8, нахожу кабинет, там надпись «Заведующий в отпуске». Я — назад, к старшей медсестре: «Вы зачем меня туда послали? Вы не знаете, что он в отпуске?» Отправляют к другому онкологу. (После паузы.) Вы знаете, я ничьей крови не жажду, я не считаю, что кто-то конкретный виноват.

Я понимаю, это системный сбой.

Да. Я иду обратно на этаж, где сидят онкологи. Начинается беготня, собираются сведения. Через 40 минут мне выносят рецепт — по-моему, с той же дозировкой, которую наш онколог указал. Вы знаете, у меня такое ощущение, что они просто не хотели это лекарство выписывать — это же наркосодержащее обезболивающее, их проверками замучают. Весь процесс занял часа три.

Я человек тихий, сдержанный, но тут, когда я зашла опять в кабинет старшей медсестры с рецептом, то сказала: «Девочки, если вы мне скажете, что у вас есть тайная директива уменьшать народонаселение, то я вам поверю, поскольку от вас еле живая ухожу. Вы посмотрите на меня, у меня же давление зашкаливает, и так – каждый раз». Я все понимаю, это не они виноваты, но когда я на рынок прихожу, то меня продавцы спрашивают: «Как Вячеслав Михайлович, как он себя чувствует?» Они знают, что есть у меня муж, болеет. Но ни один человек в белом халате не поинтересовался в поликлинике, как чувствует себя больной. В тот день, 5 февраля, мне оставалась всего одна подпись — у заместителя главного врача. Я пришла в ее кабинет без пяти шесть, она уже уехала. У меня такое лицо было, что заведующая терапевтическим отделением сама расстроилась и сказала: «Вы приходите завтра к восьми утра, я сама у нее все подпишу». И я ушла.

И пришли домой.

Открыла дверь расстроенная, красная. Я не кричу, ногами не топаю. Мужу, конечно, про все перипетии рассказала. Он говорит: «Я ждал, что ты принесешь, я хотел хоть одну ночь без боли поспать». Муж не хватался за голову, ничего, но в последние дни он был такой… Я это приписывала боли, конечно, но он был сосредоточенно-отрешенный, так бы я сказала. Он делал даже то, чего не делал раньше: я все любила выбрасывать, а он — нет. А тут, смотрю, он навел порядок в ванной, пузырьки из шкафчика выбросил. Он сказал: «Спокойной ночи», — и пошел спать. А я обычно долго сидела за компьютером.

Перед тем, как идти в кровать, я заглянула к нему в комнату: он лежал на боку, я подумала, что спит. Вячеслав Михайлович спал в комнате за закрытой дверью, потому что очень похудел из-за болезни — ему нужно было тепло, я спала на лоджии, потому что не могу без свежего воздуха.

Я встала без пятнадцати девять, пошла на кухню. На кухне — записка, я видела ее один раз, потом следователи изъяли. Там было написано: «В моей смерти прошу винить правительство и минздрав... Не могу видеть страдания и мучения своих родных». Я не то что не поверила... Вячеслав Михайлович — верующий человек, у меня даже не шевельнулось ничего.

Я пошла к нему в комнату: время девять, еще сумерки, но я увидела, что нижняя часть его лица вся темная. При этом он дышит. Стала звать: «Слава, Слава!» Он не отвечает. Только после этого я увидела, что он лежит с откинутым одеялом, возле левой руки — пистолет. И как-то мелькнула мысль: может, он взял пистолет почистить? Помыть? Кинулась к телефону, позвонила дочери. Ее муж вызвал «скорую помощь», у меня уже пальцы ходуном ходили, в кнопки не попадали. Приехала «скорая», с ней наряд милиции. Когда мужа привезли в Первую градскую, врачи сказали: «Шансов нет. С таким ранением у нас никто не выживал».

Вы надеетесь на то, что ситуация с выдачей обезболивающих после этого случая улучшится?

Честно говоря, нет. Сколько у нас поднималось шума, общественность возмущалась. Но я очень бы хотела изменений, очень. У нас раньше жизнь в этом плане была беспечная, не было близких, родных, которые бы так страдали. А когда это тебя касается, ты понимаешь, какая это проблема. Я полтора года сидела на онкофорумах: люди стонут, стонут по всей стране от нехватки лекарств, от плохого ухода в больницах. Неужели этот стон не достигнет критической массы?

Вам из поликлиники так и не позвонили?

В тот день, когда все произошло и мужа увезли, мне позвонила заведующая поликлиники: «А что же вы не пришли, я вас ждала». Я ответила: «Извините, уже поздно». Она выразила сочувствие и сожаление.

А 10 февраля, когда Вячеслав Михайлович уже умер в больнице, младшей дочери позвонили из поликлиники и сказали, что мы должны вернуть им использованные и неиспользованные пластыри дюрогезик. В пачке — пять штук. Я нашла дома упаковку — три использованных, один неиспользованный. Говорю дочери: «Отвези им все, что есть. Если им нужен будет последний пластырь, пусть едут в Первую градскую и с тела снимают. Я этого делать не буду». После этого от нас отстали.

Беседовала Светлана Рейтер