«Около миллиона россиян исключают из жизни»

Пакет законопроектов с поправками в семейное законодательство, внесенный на прошлой неделе в Государственную Думу группой сенаторов во главе с Еленой Мизулиной, вызвал огромный общественный резонанс. Несмотря на то что авторы поправок назвали инициативу мерой по «сохранению традиционных ценностей», законопроект получил славу антисемейного. В частности, критики указывают на то, что после поправок будет легче изъять детей у политически активных россиян (например, если родителей задержали во время митинга), а дети, подвергающиеся насилию в семье, напротив, не смогут получить поддержку до вступления в силу соответствующего решения суда. Однако одной из главных мер, предложенных сенаторами, стал запрет трансгендерным россиянам на юридическую смену пола, браки и усыновление детей — несмотря на статью 19 Конституции России, в которой государство гарантирует равенство прав и свобод россиян независимо от пола, расы, национальности и других обстоятельств. По приблизительным подсчетам, в стране около 800 тысяч трансгендерных людей. «Лента.ру» поговорила с ними о том, как они относятся к закону и почему для них он может стать последней каплей.

Никита, 24 года, Санкт-Петербург:

О том, что я мальчик, я начал говорить в шесть лет. Сколько себя помню, я всегда чувствовал себя мальчиком, играл в пацанские игры, носил пацанскую одежду. От мальчиков по внешности меня было не отличить. Более-менее разумное объяснение того, что со мной происходит, пришло ко мне лет в 16. Когда я попытался поговорить об этом с бабушкой (мама умерла раньше), был вопль. Она кричала, что во всем виноват интернет, что я лесбиянка, как так!

Задумываться о серьезном переходе я начал в 18 лет. Я тогда пришел в ЛГБТ-организацию в своем городе, и мне там объяснили, как это все происходит, с чего начать. В тот момент я переходил из колледжа искусств, где была достаточно толерантная атмосфера, в другой, с очень нетолерантным отношением, где учили на автослесарей и поваров. У них был шок, когда первого сентября я встал, отозвавшись на старое [женское] имя. В общежитии меня обзывали, пытались травить, обоссали мне куртку. Это реальность, в которой я жил.

Я пытался объяснять, что я такой же, как они. В какой-то момент они поняли, что унижать и бить меня не стоит, потому что за меня вступалась даже нетолерантная администрация, — я хорошо учился и активно участвовал в различных мероприятиях: мог провести какие-то концерты, ездил на конференции по географии и истории, участвовал в военно-исторических реконструкциях — нас там было десять человек, девять мальчиков и я. Меня брали туда на свой страх и риск. Еще были игры «Надежда Отечества», где меня пытались поставить командиром отряда, но когда мы приехали на место проведения — отстранили, так как паспортное имя не совпадало с внешностью.

В 20 лет, в последний год обучения в колледже, мне удалось поменять документы. На защите диплома у нас должен был присутствовать посторонний человек, и было очень неприятно, что он увидел документ, который предоставляет комиссия, с моим мертвым именем и новым, по паспорту. Я долго пытался объяснить руководству колледжа, что не надо меня называть моим старым именем: во-первых, это неприятно, во-вторых, это раскрытие тайны. Но над этим насмехались. Замдиректора по учебно-воспитательной работе при посторонних уточнял, какие трусы я ношу и писаю ли стоя.

Бабушке я старался не говорить об этом до последнего из-за ее возраста. Как-то я позвонил и сказал: я еду менять документы, и мы приедем с девушкой — моей будущей женой. Она ответила, что если мне так лучше, то что же. Спустя три года бабушка, запинаясь, стала называть меня новым именем. Она никому не рассказывает об этом в своем окружении, так как поселок маленький и при посторонних ей приходится называть меня мертвым именем. Но она меня приняла.

Долгое время меня отговаривали от гормонотерапии, я решился на нее два с половиной года назад. Нужно было пройти комиссию, чтобы это было решение по согласованию с врачами. Однако когда я делал военный билет, чтобы устроиться официально на работу, меня направили в психоневрологический диспансер (ПНД), потому что военкомат не устроило заключение частной комиссии [о трансгендерности]. Я провел в ПНД две недели. Когда я поступал, медсестра меня спросила, что у меня между ног на гормонах выросло и как мы с женой «это» делаем. В одном помещении нас было 30 мужчин. Как-то ночью у одного пациента случился рецидив, и он всадил в себя нож. В этот момент двое других стали обсуждать, в кого следующего они воткнут нож и как это лучше сделать. У меня был постоянный страх. Неделю я не мог снять утяжку [груди], хотя ее можно носить не больше восьми часов в день, так как у меня нет верхней операции (мастэктомии — хирургической операции по удалению молочных желез— прим. «Ленты.ру») — я мог во сне раскрыться, и меня, грубо говоря, могли спалить. Безопасность в таком случае мне никто не мог гарантировать — на ночной смене были только маленькая санитарка и пожилая медсестра.

В 2018 году приняли закон о новой справке [о трансгендерности], благодаря которой можно было получить новые документы без суда. До того это решалось только по суду и зависело от мнения судьи, насколько ты совпадаешь с новым гендерным маркером. После получения документов мы с девушкой подали документы в загс, и она везде по возможности ходила со мной. Я говорил: это моя жена, — и сложностей было уже меньше.

Я был растерян и зол [когда узнал про законопроект Мизулиной]. В очередной раз мне пытаются указать, что я не такой и что у меня прав меньше, чем у других. Нас пытаются сделать людьми второго сорта. Брак дает юридические гарантии: супруг или супруга могут посещать больницу, врачей вместе. Моя жена могла со мной спокойно зайти в какой-то кабинет и спокойно участвовать в обсуждении. Без брака не всегда можно договориться, что любимый человек будет присутствовать. Что касается усыновления, я планирую в будущем усыновить ребенка, и я понимаю, что этот закон лишает меня такой возможности.

Могут возникнуть проблемы и с устройством на работу: в более-менее крупных компаниях обычно проводят проверку личности, и сотрудники безопасности нередко — выходцы из правоохранительных органов, которые не очень толерантно относятся к ЛГБТ-сообществу. Вероятность, что будут браковать, выше, учитывая, что трансчеловеку в принципе трудно найти работу: либо документы не соответствуют, либо внешность.

Егор Гор, 44 года, Санкт-Петербург:

Гор — мой псевдоним. Я не сильно закрытый, но самая большая стигма — со стороны коллег-психологов. Несмотря на то что они должны быть самыми толерантными, они могут быть самыми стигматизирующими.

Я работаю психологом и волонтером в нескольких организациях, у меня есть маленькая инициативная группа в Санкт-Петербурге, которая занимается психологической помощью трансгендерным людям. В России около 800 тысяч транслюдей. Это приблизительные данные — статистика не ведется, потому что государству проще закрыть глаза на тех, кому нужна помощь.

Транслюди — это большая часть моих клиентов. По статистике, в транссообществе около 90 процентов людей с суицидальными наклонностями — так работает стигма, дискриминация и невидимость. Но после внесенного законопроекта количество обращений, связанных с напряжением и суицидальными мыслями, увеличилось. Несколько моих знакомых транслюдей — это многодетные семьи, у которых трое и четверо детей, — боятся, что детей изымут из их семьи и запретят им существовать.

Трансгендерные люди — это люди, которые могут создавать и создают семьи, рожают детей до и после перехода. Закон может это запретить, но семьи останутся. Они станут еще более скрытыми, а кто-то покинет страну. Сейчас огромный вал людей, которые просят контакты тех, кто может их вывезти. В мире принята МКБ-11 (Международная классификация болезней 11-го пересмотра; вступит в силу 1 января 2022 года в тех странах, которые ее примут— прим. «Ленты.ру»), в которой трансгендерность перенесена в раздел расстройств, относящихся к сексуальному здоровью, как, например, климакс, то есть относится к состояниям, при которых требуется помощь, но не относится никаким образом к психиатрии. Но России потребуется еще лет пять, чтобы принять МКБ-11.

В научной литературе указано, что смена гендерного маркера, операции и гормонотерапия являются единственным лечебным средством для транслюдей, помогают им перестать испытывать телесную и гендерную дисфорию (противоположное эйфории состояние— прим. «Ленты.ру»), нормально социализироваться. Для людей важно быть признанными.

Транслюдей очень сильно дискриминируют, их лишают работы, некоторые не могут иногда накопить деньги на комиссию и вынуждены заниматься секс-работой (проституцией), потому что больше негде заработать, некоторых убивают. Огромное количество [трансгендерных] граждан не ходят к врачам. Например, как мужчине попасть к гинекологу в обычной поликлинике? Фактически никак. Я прихожу в регистратуру, говорю: здравствуйте, мне нужен гинеколог. На меня в ужасе смотрят и говорят: мужчин гинекологи не осматривают. Нужно очень долго ходить и доказывать, что нужен врач. Многие не делают операции [на половых органах], потому что они пока недостаточно качественные и достаточно рискованные. К тому же это не всегда обоснованно.

Если закон примут, люди будут существовать с гендерным маркером, не соответствующим внешности и реальности, это создаст дополнительную стигматизацию и юридические проблемы. Все идет к тому, что мы будем поражены в правах, на каждом шагу будет аутинг (предание гласности, публичное разглашение информации о сексуальной ориентации или гендерной идентичности человека без его на то согласия —прим. «Ленты.ру»). Около миллиона человек исключают из [социальной] жизни.

Когда я был на стадии перехода, у меня уже была мужская внешность, но еще старые документы, и мне в банке отказались выдать денежный перевод от мамы. Вызвали охрану, бегали сверяли справки, но этого оказалось недостаточно.

Когда я начал менять свидетельство о рождении (эта волокита занимает несколько месяцев), я еще учился в университете и предупредил кафедру, что мой диплом будет на другие данные. В деканате это восприняли в штыки. Во время весенней сессии меня не допустили к экзаменам, хотя у меня все было сдано. Обратился к ректору, но он надо мной посмеялся и про церковь что-то сказал. Пришлось обращаться к омбудсмену, в СМИ. И только когда все вмешались, я закончил этот вуз. С красным дипломом, но скольких сил это стоило!

Диплом у меня был по трансгендерности, сейчас я учусь в аспирантуре, и мне там мягко сказали, что про трансгендерность лучше не писать. Хотя я именно тот человек, который мог бы провести исследования и улучшить статистику, чтобы люди знали об этом, а не как Мизулина — не зная ничего, не опираясь ни на что, начинали что-то запрещать.

Эти поправки противоречат статье 19 Конституции РФ о том, что ущемление прав по признаку пола недопустимо. И под шумок в этом законопроекте проводят поправки, касающиеся всех людей, у которых есть дети (например, родителям с активной политической позицией, участвующим в пикетах и митингах, может грозить изъятие детей —прим. «Ленты.ру»). Просто ЛГБТ не любят больше всего, поэтому их выдвинули на первый план. Но если один раз доказать, что закон имеет обратную силу, то чего же ожидать дальше!

Для меня маркер «ж» в свидетельстве о рождении смерти подобен. Представьте, что вам вписали маркер «м» и заставили жить как мужчину. Это очень тяжело. Мы боимся, что это отразится и на выписке гормонотерапии для транслюдей. Если мы не сможем подкреплять свою телесность с помощью гормонов, суицидов будет очень много. Для меня лично это либо смерть, либо выезд за границу и жизнь там, но это означает полную маргинализацию.

Когда началась пандемия, мы с моей будущей женой после десяти лет совместной жизни подали заявление в загс, чтобы иметь юридические права, например попасть в больницу друг к другу — нам почти по 45 лет, мы уже в группе риска. Но теперь не факт, что нас не разведут. И если у власти есть желание проводить гомофобные и трансфобные законы, она не остановится.

Миша Вирс, 25 лет, Москва:

Я начал гормонотерапию самостоятельно четыре года назад, потому что тогда у меня не было возможности пройти комиссию. С этого времени моя жизнь начала качественно улучшаться: я почувствовал себя увереннее, чудом смог найти классную работу. Очень сложно было на приличном сроке гормонотерапии, когда у других людей уже не оставалось сомнений в моем гендере по внешности, жить со старыми документами. Меня воспринимали хорошо только до того момента, пока не узнавали мои паспортные данные. Выплывал на том, что имя и фамилия у меня были гендерно нейтральные, но когда доставал паспорт — начинались косые взгляды, обидные трансфобные реплики, мисгендеринг (употребление местоимений, не соответствующих гендерной идентичности человека —прим. «Ленты.ру»).

Работодателей, готовых принять на работу соискателя с неверным гендерным маркером в паспорте, чудовищно мало. Я безуспешно искал работу четыре месяца, иногда доходило до собеседования, на котором мы с кадрами друг другу нравились, потом доходило дело до паспортных данных... «Мы вам перезвоним» — и тишина.

Прохождение медкомиссии для военкомата — отдельная тема. Меня заставили полностью раздеться перед тремя эндокринологинями, отпускали трансфобные комментарии. Врачебная этика? Не слышали. Сейчас у меня есть возможность ходить к платным врачам, предварительно разведав, дружелюбны ли они к трансперсонам. Но у многих такой возможности нет.

Если законопроект примут, мне придется вернуть старое свидетельство о рождении, а мой брак будет под вопросом. Не исключено, что обратную силу распространят и на это, тогда его аннулируют. Мы планируем в будущем детей, но законопроект сделает это практически нереальным. Если Полина, моя жена, решит сделать ЭКО, ребенка в какой-то момент могут отобрать. Мы очень этого боимся.

Я работаю в поддержке банка уже несколько лет, у нас чудесное место с волшебным коллективом — мой сейф-спейс (безопасное место —прим. «Ленты.ру»). Я пришел туда еще со старыми документами и практически не сталкивался все это время с трансфобией. В политику и активизм до этого не лез, не считая пары ночей на #ОккупайАбай в далеком 2012 году, но выход нового законопроекта стал для меня последней каплей — теперь я планирую по возможности отстаивать свои права.

Законопроект прямо нарушает права человека и дискриминирует ЛГБТ-сообщество: практически лишает возможности создать традиционную в юридическом плане семью и значительно усложняет переход, необходимый трансперсонам. Даже те, кто уже сменил документы, включая меня, должны будут вернуть старое свидетельство о рождении.

Я расцениваю это как бесконечное напоминание о том, что наше сообщество — «второй сорт» в глазах государства. Конечно, это влечет за собой печальные последствия: будет еще больше депрессий, суицидов и прочего, а это затрагивает не только ЛГБТ-персон, но и их окружение — близких, друзей, родственников. Под ударом не только уязвленная группа, поэтому вопрос недопущения принятия законопроекта касается каждого.

Василиса, 23 года:

В раннем детстве я всегда чувствовала себя собой, играла в куклы, в дочки-матери и никогда не задумывалась, мальчик я или девочка. А феминные проявления ни у кого не вызывали никаких вопросов, мне просто нравилось, и я это делала. В четыре-шесть лет пришли первые мысли о том, что со мной что-то не так. Они были сильно заглушены, поэтому этот вопрос был отложен, и мне было относительно комфортно.

Проблемы начались лет в десять: я поняла, что не соответствую, появилась гендерная дисфория. Я не знала, что такое трансперсоны, даже аббревиатура ЛГБТ означала для меня только гомосексуальность, ее никто и нигде не расшифровывал. И когда я в этом состоянии пыталась познать себя, я думала: может, я гей? Но гей — это ведь плохо, я должна бороться с собой. При этом я понимала, что вроде к мальчикам меня не очень тянет, нет тяги к одному полу. Это было для меня большой проблемой, потому что если ты обычная трансдевушка с обычной ориентацией, тебе проще. А у меня была плавающая ориентация, и я начала загоняться.

Решила, что если начну носить галстуки, рубашки, бороды, все это пройдет, и я возмужаю. Это было очень глупое решение, потому что я боролась с собой больше пяти лет. К 16 годам я совершенно сдалась, узнала про трансгендерных людей и поняла, что это мое.

Я стала искать информацию о трансперсонах и чаще всего натыкалась на порно. Мне было это ужасно неприятно, сформировалась внутренняя трансофобия, ведь секс был мне не очень интересен, и я не понимала, почему это так строго привязано к нему. К счастью, потом я нашла нормальную информацию и стала понемногу двигаться к переходу, хотя все-таки решила подождать. И это было плохим решением, обусловленным внешними факторами и крайним неприятием родителей. Хотя я не совершала каминг-аут, они были очень агрессивно настроены к любым нарушениям норм в их понимании. С 16 лет стала меньше бывать дома, моя прекрасная успеваемость в учебе превратилась в крепкую троечку.

У меня сложные отношения с семьей. Я совсем не разговариваю с отцом — он крайне религиозный человек, работает в церкви. Мать более лояльна, но когда у нас с ней состоялся разговор о моей гендерной идентичности, она все отрицала, говорила разные грубые вещи, и ее посыл был в том, что она очень надеется, что у меня никогда не получится быть собой. После этого она начала пить, мы сильно поссорились, и последние три месяца я не взаимодействую с родителями, не вижусь с ними, не отвечаю на звонки.

С друзьями, на удивление, все прошло замечательно. У меня огромный круг друзей, и из этого большого круга отвернулся от меня только один человек. Остальные были со мной, хоть и им тоже было тяжело, потому что у нас в обществе, даже в суперпрогрессивной молодежной среде, с этим сложно. Но в итоге они меня приняли. У одного моего очень консервативного товарища была целая личная драма, он сказал, что не сможет со мной общаться, полгода любые взаимодействия между нами были максимально неловкими, но он пережил это, максимально вырос внутри и сказал, что принимает меня, потому что я хороший человек.

Сейчас я только начинаю свой транспереход. Уже была у эндокринолога, если все выйдет с работой — начну гормонотерапию. Смена документов будет следующей ступенью. Но по-честному надо сначала пройти комиссию. В России с этим сложно, потому что нужны деньги, около 50 тысяч рублей. Бесплатные комиссии проблемные, кроме того, для трансперсоны очень критично ждать несколько лет, когда тебе разрешат принимать гормоны, поэтому я начинаю с обратной стороны, но не самостоятельно — советуюсь с врачами.

На улице мне приходится скрываться. Я хожу в мужской одежде, в мужском виде, поэтому ко мне не сильно придираются. Но если у меня есть возможность выйти так, как я себя чувствую, у меня могут быть проблемы. Мне относительно повезло с внешностью: я выгляжу не феминно и не маскулинно, но мне не очень повезло с голосом. Некоторые особо пристальные люди, если у них есть сомнения в моей гендерной идентичности, могут идти за мной два-три квартала, всматриваться, чтобы потом вслед крикнуть то, что они обо мне думают.

К счастью, до насилия не доходило. Самая плохая ситуация произошла в Москве в парке Горького, когда небольшая компания гопников начала снимать меня на телефон, докапываться, задавать провокационные вопросы. Я просто игнорировала их, и они отстали через двести метров.

Сейчас я только прихожу в себя, восстанавливаю свою когнитивную функцию с помощью таблеток от депрессии, чувствую, что уже помню какие-то вещи, раньше у меня память была отключена совершенно — депрессия вызвана именно дисфорией и неприятием, внутренней и внешней трансфобией. Сейчас относительно прошлого я себя чувствую отлично и уже в этом состоянии планирую переход. Я очень жалею об упущенных годах, какие-то вещи не вернуть, сформированные телесные конституции уже есть, и с ними приходится работать, их не переделать. Для многих трансперсон это проблема, взрослые тридцатилетние люди плачут из-за того, что не могут прожить детство в своем гендере.

При этом достаточно сложно найти трансфрендли-психотерапевта. В России есть организации, которые этим занимаются, с их помощью я нашла своего. Но если искать самостоятельно — это просто опасно, человеку могут нанести еще одну травму. Со мной такая история произошла в военкомате. Я знала, что косить по болезням, отмазкам — не мой вариант, у меня был повод абсолютно нормальный и честный. Но меня отправили на неделю в больницу. Заведующая больницей была агрессивна и называла меня мерзостью. Персонал больницы тоже был агрессивно настроен, хотя они сами не проявляли агрессии. И такие ситуации происходят не только в военкомате: если трансперсона обращается в районный ПНД или к школьному психологу, очень повезет, если психолог будет адекватен.

Я уже давно пытаюсь устроиться на работу в качестве SMM-менеджера и стараюсь искать либо вакансии для новичков, либо такие, где не требуются документы, и это важно в том числе из-за моего гендерного маркера. Мои социальные сети от женского имени, а в паспорте у меня другое. И все работодатели, узнав о том, кто я, обрывают общение, даже если доходит до собеседования. Им просто неприятно — и кто-то озвучивает это в неформальном диалоге.

Многие элементарно негативно относятся ко мне в комментариях в интернете. У меня на странице написано, кто я, и когда я что-то комментирую на стене какого-нибудь сообщества, я под своим обычным ником.

Люди, которые раньше, допустим, соглашались со мной в споре или дискуссии сообщением выше, тоже меняют точку зрения: раз ты такой человек, то мы будем против твоей позиции.

Готовящийся законопроект — чудовищный, противоречащий Конституции и базовым правам человека. Я не понимаю, почему люди одобряют его на уровне законотворчества. Это абсурдно! Он может повлиять на меня самым прямым способом — я не смогу поменять гендерный маркер в документах. Даже если паспорт можно будет менять на основании диагноза, то в свидетельстве о рождении остается пол, приписанный при рождении. В прекрасной России будущего, где все хорошо, это ни на что не влияет. Но в стране, где мы живем сейчас, меня, например, просто выгонят с работы, если в документах не совпадет гендерный маркер. Я знаю людей, которые уже сталкивались с подобными проблемами: если не будет возможности скрыть приписанный гендер, то не будет возможности нормально взаимодействовать с документами, и окажется под вопросом официальное трудоустройство. Все накроется большим слоем проблем.

Дмитрий, 42 года, Москва

Я имею двойной статус — интерсекс и трансперсона. Я носитель генетической патологии андрогенно-эстрогеновых рецепторов. С самого детства я болел, но так как в стране 20-30 лет назад генетика была не развита, никто не мог установить причину заболевания. Только относительно недавно, лет семь-десять назад, консилиум врачей из совершенно разных организаций установил причину. Можно сказать, что я принадлежу к двум группам сразу, потому что генотип у меня XX, а мутация андрогенно-эстрогеновых рецепторов идет по мужскому типу. Это очень сложный момент, даже врачам, которые не специализируются на эндокринологии и генетике, бывает тяжело все объяснить. Тем не менее медики на то и медики, что они оперируют совершенно другими понятиями. Как ни странно, в медицинских учреждениях и институтах, куда меня направляли и куда я сам ходил для выяснения и уточнения нюансов, я ни разу не сталкивался с непониманием.

Зато столкнулся в юридическом плане. Когда настал момент изменения документов по моему правильному гендеру, дело было подано в суд, суд затягивал с решением, где-то больше полугода я не мог получить ответ. Дело переносилось много раз, пока не вышел указ, что можно поменять документы по медицинской справке установленной формы, поэтому, чтобы не тянуть и сэкономить свое время и свои нервы, я просто пошел и поменял по этой справке.

Новый законопроект де-факто аннулирует закон о смене пола через медицинскую справку по установленной форме. Теперь получается, что человек, сменивший документы по этой справке, должен будет их менять обратно, но это противоречит Конституции в принципе. Принятый закон чисто юридически не может быть отменен, потому что он уже принят. Это элементарная юридическая основа основ, на которой строятся все законы.

Под обязательную смену актовых записей попадают не только члены ЛГБТ-комьюнити, но и гетеросексуальные люди, потому что у множества людей в нашей стране разные причины для смены документов: у кого-то медицинская патология, у кого-то ошибка в свидетельстве о рождении. Это нагрузит сотрудников загсов, и я даже не могу себе представить, какое количество людей должны будут по этому закону поменять документы. Мне кажется, это вызовет коллапс в органах.

Кроме того, я опекун несовершеннолетней племянницы, и для меня в этом законопроекте существует двойная опасность. Так как у меня временное опекунство из-за чехарды с документами, мне сейчас его нужно подтверждать. Я для опеки являюсь человеком весьма странным, который взял и поменял документы после 30 лет. Опека в медицинские тонкости не вникает, поэтому отстаивать свои права станет еще сложнее. Будет тяжело отбиваться от органов опеки, доказывать, что я нормальный человек, что у меня нормальная семья, и ребенок должен жить в своей семье, а не где-то там.

Думаю, что если законопроект будет принят, детские дома останутся переполненными, потому что детей не будут отдавать даже родственникам, если они будут уличены в непонятных, по мнению многих, заменах документов.

Светлана Коваленко
Лариса Жукова