«Тюрьма, наркотики, пьяные драки — они не доживают до 40 лет»

Органы опеки в России пытаются реформировать уже не первый год, однако единственным способом помочь ребенку из неблагополучной семьи по-прежнему остается изъятие. В приютах сегодня живут 72 тысячи детей, оставшихся без родителей. Многим сиротам везет оказаться в приемных семьях, но слишком часто им так и не удается стать в них родными — тысячи возвращаются обратно в детдома. Государство пытается повлиять на ситуацию: в рамках нацпроекта «Образование» при помощи властей и НКО планируется оказывать психолого-педагогическую и методологическую поддержку родителям, в том числе взявшим в семью детей-сирот. Как работает система усыновления в России сейчас и что можно в ней изменить, «Ленте.ру» рассказала руководитель клуба приемных семей благотворительного фонда «Арифметика добра», многодетная мать приемных детей Светлана Строганова.

В рамках нацпроекта «Образование» к 2022 году в 55 регионах страны начнут проводить психолого-педагогические консультации для родителей, в том числе взявших в семью детей-сирот. Вы что-нибудь об этом слышали? Это хорошая инициатива?

То, что существует страх стать приемными родителями, я считаю, очень хорошо. Страх — это охранный механизм, который не позволяет совершать необдуманные поступки. Меня больше смущают люди, которые не боятся. Это означает, что они либо плохо информированы, либо не очень адекватно воспринимают реальность и свои возможности.

Так что сам факт существования страха — это хорошо, а вот какого рода этот страх — нужно разбираться. В принципе, частично страхи могут быть обусловлены стереотипами о приемных детях. Некоторые думают, что у таких детей плохая генетика, что это какой-то особенный тип детей, которые, вырастая, набрасываются с ножом на приемных родителей. Есть люди, которые думают, что им по какой-то причине не дадут ребенка.

Но есть основные два страха, о которых говорят все кандидаты. Первый — «я не смогу полюбить не своего ребенка», второй — «это будет мешок с сюрпризами и непосильная ноша». Решение здесь очень простое — школа приемных родителей. Их у нас в стране достаточно большое количество, они бесплатные. В течение пары месяцев все кандидаты смогут оценить свои ресурсы и понять, надо ли им это. Существует статистика, согласно которой 70 процентов людей, прошедших школу приемных родителей, не берут детей, потому что начинают оценивать свои силы и понимать, что их ждет. Взвесив все за и против, они понимают: «Нет, это не мое, я к этому не готов». Но я считаю, что это хорошо, потому что гораздо хуже, когда люди, которые не готовы к этому, ребенка берут, а потом от него отказываются. Чаще всего это ничего не говорит о таких детях, но говорит о родителях, которые не справились. Замахнулись на то, что им не по силам.

Лучше брать подростка или маленького ребенка?

В среднем в год возвращают примерно пять тысяч детей. Берут — от 55 до 65 тысяч детей. То есть от 8 до 10 процентов составляют так называемые вторичные возвраты. Это нерадостная статистика. Часть возвратов происходит по инициативе семей, часть забирают органы опеки за неисполнение опекунских обязанностей. Большой процент родственных отказов — когда, например, родители погибают, ребенка берет бабушка, а потом ребенок превращается в подростка, и бабушка понимает, что она уже не может с ним справиться, органы опеки это видят и предлагают бабушке его отдать.

Разумеется, после вторичного возврата ребенок получает серьезную травму: он утверждается в мысли, что он плохой, никому не нужный, никто его не любит и шансов у него нет.

Уровень подготовки этих специалистов также зачастую хромает. Например, я в своей работе сталкивалась со специалистами, которые работают в детском доме и не знают, что такое депривация (психическое состояние у ребенка, вызванное недостатком постоянного, тесного общения с матерью —прим. «Ленты.ру»). Это говорит о том, что они не умеют работать с травмой и не понимают, что с ней делать.

В некоторых детдомах в регионах психологическая помощь вообще недоступна. Там психолог, может, и есть, но он приезжает раз в неделю, смотрит кого-нибудь и уезжает. И то обычно воспитательница к нему приводит таких детей, которые, к примеру, плохо себя ведут. Но здесь нужна серьезная терапия с выстраиванием доверительных отношений, потому что ребенок находится в состоянии травмы. Знаете психологов, которые работают после катастрофы с людьми? Здесь по сути у ребенка тоже произошла катастрофа, причем второй раз в жизни. И у нас обычно ничего с этим не делается.

По-хорошему надо вообще избегать возвратов настолько, насколько это возможно. Для этого нужны разработанная система подготовки кандидатов и участие в подборе семьи для ребенка. Обычно у нас детей выбирают по фото: увидел, собрал документы и пошел его забирать. И люди даже не знают, подходит им конкретно этот ребенок или не подходит, есть у них ресурсы для его воспитания или нет, о самом ребенке толком ничего не знают…

А когда люди берут младенцев, они часто скрывают, что они приемные?

Это человек вообще вряд ли может самостоятельно понять, потому что тут нужно работать со специалистами. Нужно прийти к специалисту и сказать: «Есть такой ребенок, вот что я о нем знаю, и вот моя семья. Какие у нас есть риски? Что нужно еще узнать о ребенке? Насколько мы можем быть совместимы?». У нас обычно этого никто не делает, но если это делается, то шансы на успешный исход дела увеличиваются. Психолог может увидеть и не совсем очевидные вещи: например, бывают случаи, когда родители готовы взять ребенка, а их кровные дети — нет. В этом случае нужно заранее подготовить кровных детей, чтобы не было конфликтов и возвратов.

Для общества история с усыновлением заканчивается на моменте, когда ребенок из детского дома приходит в семью. Это воспринимается как хеппи-энд. На самом деле все совсем не так, и этот хеппи-энд так называемый — только начало. Дальше в адаптацию попадает и ребенок, и вся семья.

На таком этапе как раз и нужно профессиональное сопровождение. Если родитель посторонним людям заявляет о проблемах, он чаще всего слышит две вещи: либо «вы же знали, на что шли», либо «ничего не поделаешь, это такие дети». Опека вообще ничем помочь не может по сути, они только говорят: «Если вам тяжело, давайте ребеночка заберем».

Естественно, должна быть подготовлена профессиональная служба психологов, которые в идеале будут работать с семьей с самого начала. А если не в идеале — эти специалисты должны поддерживать родителей, ребенка, участвовать в разных конфликтах, в частности — в школе, когда учитель говорит, что ребенок не учится, а медиатор напоминает, что он пока и не должен учиться. Но и этого «неидеала» тоже нет, и получается, что родители остаются брошенными, а от детей начинают требовать все — школа, опека, другие дети. При таком раскладе ребенок начинает чувствовать себя еще хуже, чем в приюте, замыкается в себе и ведет себя потом так, что его возвращают, иногда даже не один раз. Чтобы такие дети потом нашли семью, нужны очень опытные ресурсные родители, которые готовы к долгой адаптации и всем вытекающим из нее трудностям.

И какая должна быть мотивация?

Ну как такой ребенок может быть «как все»? Он живет, грубо говоря, в тюрьме. Что он там видит? Какие модели отношений между людьми? Он не видит отношений между мужчиной и женщиной, не видит взаимодействия человека с другими людьми и организациями, не умеет пользоваться транспортом, не видит, как платят за газ и свет, как готовится еда, как стираются вещи, в его жизни нет ни родственных связей, ни праздников. Ребенок из приюта не имеет права выбора, потому что по сути за него все всегда решают.

То есть такие дети не могут даже выбрать, с чем они хотят бутерброд. Как они могут стать «как все»? Они не умеют выбирать, не умеют брать на себя ответственность, не умеют ставить цели. Некоторые даже не могут сказать, кем они хотят стать, когда вырастут. Они не знают, куда они хотят пойти учиться, потому что они понимают, что пойдут учиться туда, куда их определит детский дом. Причем, как правило, они недоучиваются.

Травма отверженности остается на всю жизнь. Что-то меняется только в том случае, если ребенок вовремя попадает в хорошую семью: он начинает видеть нормальные человеческие отношения, понимает, что есть люди, которые будут о нем заботиться несмотря ни на что. Я удочерила девочку, когда ей было семь месяцев. Она со мной уже десять лет почти, но она до сих пор тяжело переживает и всю жизнь будет переживать, что ее бросила мама. Хотя мы делаем все, чтобы она чувствовала себя любимой и счастливой. А если ребенок вырос в детском доме, то нет никаких шансов, что он станет «как все».

Ребенок, который пришел в семью, начинает видеть эту нормальную жизнь, и у него появляется шанс — по крайней мере на то, что после 18 лет его не вышвырнут из детского дома, а продолжат о нем заботиться. Ведь после приютов дети выходят теми же сиротами, и они не знают, что им есть, во что одеваться и как быть.

Сейчас в детских домах находятся около 72 тысяч детей, 44-45 тысяч могут быть уже сейчас устроены в семьи. И если они пойдут в семью, то однозначно процент людей, закончивших свою жизнь плохо, существенно снизится. Причем неважно, в каком возрасте забирали детей — это все равно лучше, чем приют, потому что так они получают шанс на нормальную социализацию и нормальную жизнь.

Есть ли семьи, которые ради выплат берут ребенка?

Я считаю, этих 72 тысяч вообще не должно быть, потому что детских домов в принципе не должно быть. Каждый ребенок должен жить в семье. Детский дом — это такое учреждение, как тюрьма или больница. Кормят, дают ночлег — да, но по сути там всем на всех наплевать. Почему дети должны жить в больницах? Разве это правильно?

Какая поддержка сейчас идет от государства для семей с приемными детьми и для тех, кто планирует взять ребенка из детского дома? Достаточно ли ее?

Есть, например, системы профессиональных приемных семей, есть нормальная система семейного устройства. Полно стран, где эти системы уже функционируют. Например, Великобритания, Финляндия, США, Германия, Эстония. Есть даже конвенция ООН, которая говорит о том, что вот это институциональное воспитание детей вредит им. Должна быть семья. Приютов не должно быть как факта.

Во время коронакризиса стали чаще забирать детей? Как вообще пандемия повлияла на ситуацию с опекой и усыновлением в России?

Он вообще не об этом! Они реагируют, не видя проблему в целом. Законопроект никаким образом не способствует профилактике оставления детей. Он нацелен на ситуативное реагирование. Авторы законопроекта, видимо, увидели, что где-то у какой-то женщины отняли детей просто так, и решили усложнить задачу: сделать так, чтобы детей отбирали по решению суда. У чиновников просто нет опыта серьезной работы и экспертизы в этой области. Поэтому сначала хорошо бы создать экспертный совет из людей, которые в этой области работают. Пусть эксперты предлагают меры для предотвращения неправомерного изъятия детей из семей!

В том виде, в котором эти изменения в процедуре изъятия детей из семей предлагаются, они могут, наоборот, поставить ситуацию под угрозу, потому что пока чиновники дождутся решения суда, с ребеночком может уже что-то случиться. Законопроект сырой и с экспертной точки зрения никуда не годится. По сути он ничего не меняет, только предлагает опеке еще и подавать в суд. Зачем? Суду разве лучше будет видно ситуацию? Никакого другого инструмента, кроме как забрать или не забрать, опеке не предлагается.

Как вы относитесь к законопроекту Мизулиной, который усложняет процедуру изъятия детей из неблагополучных семей, мотивируя это как раз тем, что ребенок должен «жить и воспитываться в родной семье»?

Как забирали, так и забирают. Прямой зависимости тут нет. Изоляция просто усилила проблемы, которые уже были. Например, если в семье имело место насилие, то в пандемию его стало больше.

Коронакризис в целом повлиял на усыновление сразу в две стороны. С одной стороны, достаточно большое количество детей разобрали из детских домов временно, чтобы они не заболели в приютах. Скорее всего, эти дети теперь останутся в семьях навсегда. С другой стороны, некоторые учреждения совсем уж законопатились — туда перестали пускать кандидатов, перестали отдавать детей.

Кроме того, препятствия, которые чинят наши органы опеки, еще увеличились: теперь у них карантин, и оформление документов откладывается.

А если не будет детских домов, то что?

У нас есть и выплаты, и так называемые системы сопровождения. Но достаточно ли такой поддержки — зависит от региона. Где как. Конечно, например, в Москве эта помощь гораздо лучше отлажена.

72 тысячи — много или мало?

Есть, конечно, но их немного. Нехорошие люди встречаются везде. Но некоторые думают, что детей из приюта все берут ради этих выплат, но, позвольте, речь идет о 16 тысячах рублей в месяц! Ребенок же тоже что-то ест, его надо одевать. Все зависит от мотивации родителей, но выплаты редко в качестве мотивации выступают.

А что происходит с детьми, которые не попадают в семью? Может ли такой ребенок стать «как все»? Или приют — это травма, которая с ребенком останется на всю жизнь?

Должен быть комплекс. И многое зависит от ситуации. Например, если только-только погиб родной ребенок, не надо бежать и брать кого-то из приюта, надеясь, что этот кто-то окажется точно таким же. Или если хочешь взять и вырастить Стива Джобса — есть риск взять кого-то, кто не захочет быть Стивом Джобсом. Бывают иногда вообще вопиющие случаи: люди взяли младенца, а через три дня принесли обратно и сказали, что он больной какой-то, потому что кричит ночами. Они не знали, что младенцы кричат.

Как понять, твой ребенок или не твой?

Нечасто, но вообще скрывают. У меня шестеро детей, четверо из которых — приемные. Первого мы взяли, когда кровному было шесть лет. Не получилось самим родить, и взяли из приюта младенца. Но скрывать мы от него ничего не стали. Второго ребенка взяли «до кучи», когда первому ребенку было уже около трех лет. Муж сказал: «Давай возьмем, чтоб никому не обидно было». Потом на форуме увидели девочку, инвалида. А два года назад взяли подростка.

Я считаю, что человек должен знать правду о себе, о своей судьбе. Если бы я узнала, что всю мою жизнь самые близкие люди мне врали и я росла во вранье, и я это не я... Я бы была в полном шоке. Плюс я абсолютно точно знаю, что эта ложь все равно влияет на жизнь человека. Если мне приходится что-то скрывать, мне плохо и страшно. И этот страх всегда существует, даже если родители переехали в другой город, переделали все документы, носили накладной живот… В какой-нибудь момент правда все равно может открыться. Например, если ребенку понадобится пересадка какого-нибудь органа. Что угодно может случиться. Все тайное становится явным. И я считаю, что травмированный ребенок все равно ощущает, что он лишился кровных родителей. А когда приемные родители это отрицают, то они по сути отрицают и часть самого ребенка.

Часто детей возвращают? И каково потом таким детям?

Зависит и от ребенка, и от родителей. Ко мне как-то пришла сорокалетняя пара в школу приемных родителей, такая активная, в театры ходят, на лыжах катаются, работают. Приходят и говорят: «Хотим младенца». А своих детей у них не было — не сложилось. Я им объяснила, что с младенцем они ни в какой театр уже не сходят, а сядут дома и будут сидеть. Ребенок заболел — нужно сидеть с ним, как приколоченные. В результате взяли десятилетнего пацана, и он сразу с ними стал на лыжах кататься. Явно им не подходил младенец. А каким-то людям подходит больше малыш — им хочется дома сидеть, маленького растить. Все по-разному.

Почему так сложно стать приемными родителями? Если это страх — откуда он берется и как его побороть?

Поддержка уже так или иначе есть: созданы службы сопровождения, стало больше психологических консультаций на базе школ. Но открытым остается вопрос, кто и как готовит специалистов, которые будут работать с приемными детьми. Потому что трудный подросток в родной семье — это одно...

Нужны специалисты, которые будут помогать этим детям. Даже в Москве таких специалистов пока мало. В какой-нибудь глубинке России — совсем беда. Чтобы готовить таких специалистов, необходимо разрабатывать специальные курсы повышения квалификации по работе с травмированными детьми, в том числе в спектре этих травм рассматривать именно потерю близких. У нас сейчас этого нет.

В имеющейся у нас системе считается: ребенок, который после смерти родителей остался с бабушкой, травмированным не является, да и бабушка не воспринимается как приемный родитель, нуждающийся в помощи. Я могу сказать, что кровные родственники, которые берут родных детей, зачастую нуждаются в еще большей помощи и поддержке, потому что, во-первых, часто бывает так, что это не их выбор. Их вынудили обстоятельства, поэтому они воспринимают ребенка не как что-то желанное, а как что-то навязанное. Довольно часто таких детей начинают сильно не любить — вспомним историю о злой мачехе. Она же не сама по себе злая, а потому, что ребенок в ее жизни появился помимо ее воли. Системы помощи в таких ситуациях у нас в стране нет, хорошо подготовленных специалистов тоже нет.

У нас в Москве есть закон о психологической помощи, что-то пытаются на федеральном уровне сделать, но в общем и целом нам нужно разрабатывать методологию. Кроме того, у нас и общество не готово принимать эту помощь. Спроси любого дядьку — он скажет: в мозгах копаться не дам, я лучше с другом водки попью. В этом смысле надо развивать и просвещать и само общество. Ну и готовить кадры.

Беседовала Ольга Галковская